Николай Гуданец - Загадка Пушкина

В те же осенние дни 1822 г., сломленный опалой и раздавленный унизительной капитуляцией, он пишет письмо младшему брату с отменно циничными наставлениями: «Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься» (XIII, 49, 524 — франц .). Тут сквозит не столько модное тогда байроническое высокомерие, сколько вынужденная самооборона. Согласно Пушкину, люди настолько плохи, что к ним неприменимы понятия чести и справедливости. Поскольку « двуногие твари » (VI, 37) равнодушны к « гласу сердца благородного » (II/1, 266), бороться за их свободу нелепо. А значит, уделом поэта становится беспримесное «чистое искусство».

Такой ход мысли представляется пушкинистам абсолютно естественным. Само собой, величайшему гуманисту и преисполненному всяческого благородства гению просто не остается ничего другого, как смачно харкать на ничтожных людишек. Но нетрудно заметить, что пушкинская самозащита уязвима, и ситуация по-прежнему остается щекотливой, ведь на « презренный, робкий эгоизм » « толпы безумной » (II/1, 273) стихотворец отвечает, в свою очередь, опасливым шкурничеством. Загвоздка в том, что вымышленное равнодушие « черни » послужило для него вполне убедительным поводом пресечь « души прекрасные порывы » (II/1, 72) и утихомирить « живое для чести » сердце.

В конце 1824 г. он пишет «Третье послание к Чаадаеву („К чему холодные сомненья…“)» и, вопреки обыкновению, без малейшей проволочки отправляет его в печать.

Легко представить, каким холодным душем для горячих революционных голов стали эти стихи прославленного « певца свободы », притом обнародованные не где-нибудь, а в популярнейшей официозной «Северной Пчеле» от 27 января 1825 г. (См. II/2, 1150). Выбор издания свидетельствует, что в своем отречении от юношеского бунтарства Пушкин явно адресовался не столько к читающей публике, сколько к властям, надеясь заслужить прощение.

На всякий случай вскоре он еще раз опубликует стихотворение «К чему холодные сомненья…» — уже в составе прозаической заметки, озаглавленной «Отрывок из письма к Д.», на страницах альманаха «Северные цветы на 1826 год, собранные бароном Дельвигом». Литературные альманахи было принято издавать в канун Нового года, соответственно, по знаменательному совпадению, изящный томик «Северных цветов» с третьим посланием к Чаадаеву готовился к печати в типографии Департамента народного просвещения как раз в дни восстания декабристов.

Вполне объяснима настойчивость, с которой поэт старался, чтобы его стихотворные заверения в благонамеренности попались на глаза высокому начальству. Зато поистине удивительно то упорство, с которым исследователи его творчества умудряются не замечать демонстративный отход Пушкина от революционных умонастроений.

Например, один из виднейших современных пушкинистов Н. Н. Скатов пафосно утверждает: «не будучи формально членом ни одной из декабристских организаций ни тогда, ни потом, Пушкин, по сути, был центром всего декабристского движения, все его к себе сводя и в то же время все его собою перекрывая» 225. И далее, окончательно утратив чувство меры, пушкинист изрекает полнейшую нелепицу: «именно Пушкин был истинным и подлинным вождем всего декабризма, его вдохновителем, его знаменем» 226.

В экстатическом раже ученый лишний раз воспроизводит краеугольную доктрину сталинистского пушкиноведения, гласящую, что несгибаемый революционер Пушкин «мог по праву считать себя певцом декабризма» 227(Л. П. Гроссман) и «остался человеком и поэтом декабристского характера до конца дней своих» 228(Г. А. Гуковский). А между тем поэт после 1822 года явно одумался и присмирел. Он чурается политики, порывает связи с неблагонадежными знакомыми, вообще ведет себя тише воды, ниже травы.

Начиная с 1823 г., Пушкин начинает официально хлопотать о снятии опалы и в качестве первого шага пытается испросить у начальства отпуск, чтобы навестить родню и друзей (письмо К. В. Нессельроде от 13 января 1823 г., XIII, 55, 525).

Его переписка значительно оживилась: гораздо чаще он пишет кн. П. А. Вяземскому, старается возобновить былые литературные и дружеские связи, например, с П. А. Плетневым и А. А. Бестужевым, издателем «Полярной звезды». Он предпринимает ряд публикаций в столичных изданиях, наконец, начинает подумывать об издании собственного литературного журнала (письмо брату в начале января 1823 г., XIII, 54).

При этом гражданское служение никак не входит в его планы. С тех пор обличать правительство или дразнить цензуру Пушкину стало не с руки.

В этом отношении весьма интересно его письмо кн. П. А. Вяземскому, отосланное в марте 1823 г.: «Сделай милость напиши мне обстоятельнее о тяжбе своей с цензурою. Это касается всей православной кучки. Твое предложение собраться нам всем и жаловаться на Бируковых может иметь худые последствия. На основании военного устава, если более двух офицеров в одно время подают рапорт, таковой поступок приемлется за бунт. Не знаю, подвержены ли писатели военному суду, но общая жалоба с нашей стороны может навлечь на нас ужасные подозрения и причинить большие беспокойства… Соединиться тайно — но явно действовать в одиночку, кажется, вернее» (XIII, 59).

Из текста не совсем понятно, чего именно так опасается автор, то есть, какие страшные кары способно обрушить правительство на именитых писателей из-за жалобы на тупого цензора. Но интереснее всего то, что замысел протестовать сообща против нелепых цензурных притеснений принадлежал отнюдь не адресату, а, представьте себе, самому Пушкину.

Он словно бы запамятовал, что немногим ранее, 6 февраля 1823 г., писал тому же кн. П. А. Вяземскому так: «Благодарю за щелчок цензуре, но она и не этого стоит, стыдно что благороднейший класс народа, класс мыслящий как бы то ни было, подвержен самовольной расправе трусливого дурака — мы смеемся, а кажется лучше бы дельно приняться за Бируковых; пора дать вес своему мнению и заставить правительство уважать нашим [мнением] голосом — презрение к Русским писателям нестерпимо; подумай об этом на досуге, да соединимся — дайте нам цензуру строгую, согласен, но не бессмысленную — читал-ли ты мое послание Бирукову? если нет, вытребуй его от брата или от Гнедича» (XIII, 57).

Всего лишь месяц прошел с тех пор, и над резонными намерениями Пушкина восторжествовала неодолимая боязнь перед начальством. Что характерно, впоследствии он уже ни разу не осмелился ни « тайно », ни « явно » обратиться к властям с протестом против засилья « трусливых дураков ».