Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Наконец следует отметить, что набросок «Заступники кнута и плети…» содержится все в той же тетради с черновиками «Бориса Годунова» и «Воображаемого разговора с Александром I», на 63-м листе (см. II/2, 1165).

Думаю, теперь у читателя осталось мало сомнений в том, что Пушкин лелеял наполеоновскую мечту об императорской короне. Если такое предположение превращается в уверенность, оно становится не просто криптоаналитической отмычкой к рабочей тетради с «Борисом Годуновым». Можно взглянуть в новом ракурсе на многие пушкинские произведения.

Например, труды Пушкина-историка предстают в ином свете. Если в «Истории Пугачевского бунта» он исследовал технологию крестьянского восстания, то в «Истории Петра Великого» изучал технологию власти царя-реформатора. Как нетрудно понять, при этом его воображению рисовались далеко идущие личные цели.

В черновой статье «О дворянстве» (1830?) читаем: «Средства, которыми совершают переворот, не те, которыми его укрепляют» (XII, 205, 485 — франц .). Этот тезис принадлежит перу отнюдь не историка, но мечтателя, пристально изучающего механизмы революции. Ясно ведь, что борьбу за царский престол негоже начинать не с кондачка.

Российская история полна замечательных примеров беззаветного служения Отечеству, духовного величия и замечательной доблести. Тем интереснее присмотреться к историческим лицам, которые в громадном российском пантеоне праведников, страстотерпцев и героев привлекли особое внимание Пушкина.

В разгар работы над «Борисом Годуновым» (февраль 1825 г.) он писал Н. И. Гнедичу: «Я жду от вас Эпической Поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая писали вы мне когда то. А Владимир? а Мстислав? а Донской а Ермак? а Пожарской? История народа принадлежит Поэту» (XIII, 145). Тем не менее, никого из этого примечательного списка Пушкин не воспел в стихах и не живописал в прозе. Зато центральными персонажами его крупнейших исторических произведений стали, кроме Петра I, Лжедимитрий и Пугачев. Монаха-расстригу и хорунжего из донских казаков роднит одно-единственное качество: оба они предъявили претензии на царский трон. Вряд ли здесь чистая случайность.

Как вслед за Абрамом Терцем заметил Александр Белый, «есть две фигуры, к которым ни этическое, ни патриотическое сознание не позволяет отнестись сочувственно, но именно их „любит“ Пушкин. Это Гришка-самозванец в „Борисе Годунове“ и Пугачев в „Капитанской дочке“. Оба они наделяются Пушкиным качествами, которые едва ли были свойственны их реальным прототипам» 204. Наблюдение совершенно точное и вызывающее легкое недоумение, если не догадываться о причинах.

Рассуждавший о «династической линии Гришки Отрепьева — Емельки Пугачева» Абрам Терц дал ей довольно-таки выспренное и зыбкое истолкование, полагая, что в обоих случаях Пушкина якобы привлек образ «художника своей страшной и занимательной жизни» 205. Но гораздо естественней будет предположить, что Пушкиным владело всего лишь сугубо личное пристрастие, основанное на его собственных мечтаниях.

Конечно, в самоотождествлении автора с его героем нет ничего удивительного, достаточно вспомнить хотя бы признание Флобера: «Эмма — это я». Но чересчур пылкие симпатии к персонажу не идут на пользу художественности.

Еще первые критики «Бориса Годунова» сетовали на чрезмерно выпяченную фигуру Лжедимитрия, затеняющую все прочие, включая заглавную. Н. И. Надеждин в достаточно сочувственной рецензии писал, что «у Пушкина, по несчастию, Самозванец стоит на первом плане; и — Борис за ним исчезает: он становится посторонним незаметным гостем у себя дома» 206.

Точно так же в «Капитанской дочке», как выразилась М. И. Цветаева, «Пугачев — единственное действующее лицо» 207. От себя добавлю, все прочие герои романа, Гринев, Маша, Швабрин и иже с ними — удручающе одномерны в психологическом плане, они прилежно скроены из дидактической фанеры образца XVIII века. Лишь Пугачев выписан любовно и тщательно, причем заведомо лживыми красками.

Немало чернил потратила М. И. Цветаева, объясняя, что «Пугачев из „Истории пугачевского бунта“ встает зверем, а не героем», но зато автор «Капитанской дочки» «поступил как народ», намеренно забыв «часть правды, несовместимую с любовью», и в результате «силой поэзии Пушкин самого малодушного из героев сделал образцом великодушия». Подразумевается, что явная пушкинская ложь (согласно Цветаевой, «поэтическая вольность» 208) должна приводить читателя в экстатический восторг.

Как бы горячо ни заблуждалась на сей счет эссеистка, мне кажется неуместным путать высокую правду искусства с лукавой сочувственной кривдой. Над историком взял верх не поэт, а погруженный в мечтания российский бонапарт, залюбовавшийся своими предшественниками. Писатель вправе поступиться исторической достоверностью ради художественной истинности, однако Пушкин принес на заклание и то, и другое. В результате его подслащенные самозванцы безраздельно царствуют над прочими бескровными персонажами.

Сходный вывих зрения под напором личной симпатии обнаруживается и в пушкинской оде, посвященной памяти великого французского императора. «Стихотворение „Наполеон“, — рассуждает О. С. Муравьева, — удивительно тем, что в сущности однозначно отрицательная оценка исторической роли и деяний Наполеона сочетается с романтически-восторженной его характеристикой» 209. А удивляться, право же, нечему. На всю жизнь Пушкина заворожил «чудесный жребий» (II/1, 213) человека, которому титул императора достался не по праву рождения, а благодаря доблести и уму.

Работая над «Борисом Годуновым» и лелея бонапартистские планы, поэт попутно исследует свой главный образец для подражания. «Особенно часто Пушкин упоминает о Наполеоне в 1825 г. В этом году Пушкин прочел „Мемуары“ Наполеона, „Мемуары“ Фуше, вступил в полемику с А. Мухановым по поводу г-жи де Сталь, прочел „Замечания“ Дениса Давыдова на ряд высказываний Наполеона о партизанах и последующую реплику Вяземского. Наконец, он пишет свои „Замечания на Анналы Тацита“, где не только один раз прямо упоминает Наполеона, но и в других местах, видимо, имеет его в виду, рассуждая о задачах государственной власти» 210, — отмечает О. С. Муравьева.

А теперь внимательно присмотримся к концовке оды «Наполеон»:

На первый взгляд, тут воспеты победа в Отечественной войне 1812 года и лидерство России в Священном союзе. Но давайте вдумаемся в точный смысл сказанного. Ведь « жребий » пока не выпал, он только « указан », значит, речь идет о будущем. То есть, русскому народу еще предстоит обрести своего Бонапарта.