Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Теперь мы можем в полной мере оценить ключевой каламбур странного пушкинского заглавия: « Комедия… », употребленного не в архаичном или переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Это воистину комедия. Под благовидным обличьем исторической хроники, тайком от зрителя и вместе с тем напоказ в «Борисе Годунове» блистает разудалый калейдоскоп зеркальных персонажей.

Верно подметил П. В. Анненков, «остроумная проказа всегда имела особенную прелесть для Пушкина даже и в позднейшие года жизни» 183.

Увы, замечательный трюк драматурга не сумел оценить никто, даже его близкий друг и литературный соратник П. А. Вяземский, который писал А. И. Тургеневу: «Автора почти нигде не видишь. Перед тобой не куклы на проволоке, действующие по манию закулисного фокусника…» 184. Между тем, как уже упомянуто, Пушкин прямо намекал ему в письмах, что фокусник вышел из-за кулис и воплотился в центральном персонаже « комедии ».

Полагаю, при наиболее созвучной авторскому замыслу постановке «Бориса Годунова» роль Отрепьева должен играть актер, загримированный и одетый под Пушкина. Лишь тогда мы воспримем трагедию в ее настоящем виде, так, как она рисовалась воображению поэта.

В черновом наброске статьи о драматическом искусстве (ноябрь 1830) Пушкин размышлял: «Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ — Судьба человеческая, судьба народная» (XI, 419). Что ж, теперь ясно, чья именно Судьба изображена в его любимом творении. Но вот судьба «Бориса Годунова» оказалась столь же трагикомичной, как и само произведение. К добру или к худу, но дерзкий и очаровательный юмор трагедии остался недооцененным.

Зрителей у нее не было вплоть до первой постановки в 1870 г., а когда таковая состоялась, В. В. Стасов писал: «несмотря на многие совершенства пушкинского произведения, его не следует ставить на театр, так как по своей несценичности, частым и коротеньким явлениям, по отсутствию действия, оно всегда произведет на зрителей впечатление чего-то очень скучного и даже странного» 185.

Восприятие пьесы с бумаги не бывает полноценным, вдобавок из-за недогадливости читателей оно оказалось гораздо беднее, чем авторское. Возникающими при чтении «Бориса Годунова» зеркальными лабиринтами и восхитительными кувырканиями двойников мог тешиться лишь сам Пушкин. Однако прибегнуть к откровенному разъяснению он никак не мог.

А ко времени долгожданной публикации его снедала не только тихая бессильная горечь, но и явная опаска. Он пишет водянистые излишние разъяснения к трагедии, заменяет ее триумфальный финал расплывчатым — то ли угрожающим, то ли оторопелым. (Надо учесть, идею концовки с ремаркой «Народ безмолвствует» (VII, 98) Пушкин привычно позаимствовал, на сей раз из шекспировской пьесы «Король Ричард III» 186.)

Предотвратить унылый провал «Бориса Годунова» было невозможно, поскольку автор изначально допустил стратегический просчет. Словно недоступное глазу внутреннее кровотечение, скрытая игра пушкинского воображения обесцветила трагедию, внешне довольно-таки рыхлую и вялую. Вдохновение поэта ушло в потайной лаз, вот почему «Борис Годунов» производит неровное и зачастую скудное впечатление.

Нет ничего удивительного в том, что написанное главным образом о себе и для себя произведение оказалось отторгнуто публикой. И вряд ли справедливо винить в этом современников поэта, которых в советской традиции вообще принято шпынять за приписываемое им скудоумие.

Например, Б. П. Городецкий свысока рассуждал: «некоторые критики становились в тупик перед необычностью художественных средств, примененных Пушкиным в своей трагедии» 187. Однако и корифеи пушкинистики точно так же попали впросак.

«Центральный герой пьесы — народ» 188, — утверждал А. А. Гозенпуд. При том, что в лучах советской идеологии эта гипотеза выглядит замечательно, теперь ее приходится отбросить. Главным персонажем « романтической » трагикомедии является ее лукавый автор.

«Рассмотрение проблематики „Бориса Годунова“ приводит нас к выводу, что Пушкин преодолел в своей трагедии индивидуализм и метафизичность понимания личности» 189, — писал с надутыми щеками Г. А. Гуковский, даже не подозревая, какого проказливого « сукина сына » (XIII, 240) он взялся исследовать.

Представляю на суд читателя колоритную цитату из монографии Г. А. Гуковского: «В противоположность романтическому внеисторизму, распространявшемуся и на понимание самой истории, Пушкин реализует в своей трагедии подлинно историческое мировоззрение. Поэтому система аллюзий, принятая как одна из основ романтической поэзии даже у декабристов, у него не могла сохраниться. У Рылеева древнерусские герои могут быть переодетыми декабристами, как у драматургов 1800–1820-х годов действующие лица могли быть людьми и деятелями XIX века, переодетыми в древнерусские, или древнегреческие, или древнееврейские одеяния. Пушкин, увидевший в человеке воплощение результата истории его народа, уже не мог приравнивать друг к другу людей разных эпох и заниматься этим маскарадом. Поэтому система аллюзий для него рушилась» 190. Похоже, если боги хотят наказать литературоведа лишением разума, ему ниспосылают советскую идеологию.

Позднее С. М. Бонди высказывался с ноткой раздражения: «Что такое „киевские и каменские обиняки“, мы, к сожалению, не знаем, но, каковы бы ни были эти обиняки, они не могут пеpеменить точно употpебленных Пушкиным слов и намеки на истоpические события того вpемени пpевpатить в намеки на совpеменность » (куpсив автоpа) 191. Оказалось, достаточно найти ключ к пушкинским allusions, и тогда потаенный смысл произведения раскрывается во всей красе.

Обильно разукрасившие трагедию « уши юродивого » торчат неприкрыто, но их не заметил никто из ученых мужей, вплоть до Ю. М. Лотмана, пребывавшего в полной уверенности, что Пушкин «написал „Бориса Годунова“, не исповедь романтика, пользующегося историей как средством, а драму-исследование» 192. На самом деле все обстоит как раз наоборот.

Так или иначе, «Борис Годунов» и впрямь представляет собой, как выразился С. М. Бонди, «образец особенного типа „пушкинской“ драматургической системы» 193. Разглагольствования о том, что якобы «Пушкин опередил свое время», давно стали избитой пустой фразой. Но в данном случае поэт действительно предвосхитил пьесы абсурдистов и приемы «магического реализма» более, чем на столетие раньше.

Думаю, собрано достаточно доказательств в пользу моей гипотезы о том, что ссыльный Пушкин мечтал взойти на царский трон.

Пора бы вернуться к элегии «Андрей Шенье», а затем к первоначальной теме, к аудиенции в Чудовом дворце. Но есть искушение злоупотребить читательским долготерпением, собрав попутный урожай догадок.