Николай Гуданец - Загадка Пушкина

А ведь Пушкин скрупулезно придерживался исторической канвы, изложенной в XI томе «Истории государства Российского». Помнится, еще В. Г. Белинский заслуженно обвинил драматурга в том, что он «рабски во всем последовал Карамзину» 150. И вдруг циничный авантюрист, проливший реки крови, не раз публично унижавший русских перед иноземцами 151, под сочувственным пером Пушкина превратился в сердобольного патриота.

Столь невероятная метаморфоза объяснима лишь психологической мотивацией. При глубочайшем, любовном самоотождествлении с персонажем трагедии, осуществившем заветнейшую пушкинскую мечту, поэт столкнулся с необходимостью уврачевать собственную патриотическую совесть. Именно поэтому его версия финала битвы под Новгородом-Северским так грубо попрала историческую правду.

Рассмотрим еще одно очевидное возражение против гипотезы о наполеоновских планах Пушкина. При наличии здравого рассудка не приходится допустить и мысли о том, что отряды греческих повстанцев способны разгромить регулярную российскую армию.

Однако в «Борисе Годунове» дан ясный намек на ведущую к победе стратегию. Все так же, от лица персонажа по фамилии Пушкин, говорится: «Попробуй самозванец // Им посулить старинный Юрьев день, // Так и пойдет потеха» (VII, 41). На крамольную тираду Шуйский отвечает: «Прав ты, Пушкин. // Но знаешь ли? Об этом обо всем // Мы помолчим до времени» (VII, 41).

Иначе говоря, здесь два боярина всерьез предполагают, будто самозванец способен выступить в роли вождя крестьянской вольницы, тем самым обеспечив себе победу. Вопиющим анахронизмом звучат эти слова в устах аристократов начала XVII века.

Как явствует из книги Карамзина, Лжедимитрий в войне с Годуновым всячески старался переманить на свою сторону знать, а вовсе не простолюдинов. Он делал упор на правах якобы легитимного наследника, пришедшего свергнуть узурпатора. Попытка выдвинуть лозунг освобождения крестьян была бы для него не просто излишней, она в принципе не могла стать ничем иным, кроме политического самоубийства.

Зато спустя три века, в разгар ненавистной аракчеевщины посулы «Юрьева дня» выглядели бы вполне уместно и заманчиво. Потенциальный российский Бонапарт вполне мог пообещать волю земледельцам в солдатских мундирах, тем самым предрешив исход войны с Александром I. А до какой степени взрывоопасно угнетенное российское крестьянство, в ту пору понимал каждый. Даже не блиставший умом и не склонный к либерализму генерал А. Х. Бенкендорф писал Николаю I: «Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством, и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же» 152.

Вот и обнаружился еще один из тех « киевских и каменских обиняков », которыми автор «Бориса Годунова» ранее обменивался с Н. Н. Раевским. А для особо недогадливых в тексте имеется непосредственно указующий перст. Изображенный Пушкиным Самозванец, ко всему прочему, наделен поэтическим даром.

Хотя С. М. Бонди утверждал, будто «его герои не только действуют, но и говорят в каждом данном положении так, как они стали бы говорить в действительной жизни» 153, пушкинский Лжедимитрий разительно отличается от исторического прототипа. Одну из самых явных несуразностей в его облике подметил еще Н. И. Надеждин: «беглый чудовский монах витийствует пышными фразами о высоком значении поэзии» 154. И впрямь тут нет ни исторической правды, ни художественного смысла.

Более того, игумен Чудова монастыря говорит патриарху, что Отрепьев «сочинял каноны святым» (VII, 24). По этому поводу И. З. Серман подметил: «Пушкинский Самозванец не только „поэт“ в собственном смысле этого слова: он „поэт“ и в более широком толковании, он поэтическая натура, у него поэтическое, художественное отношение к жизни» 155.

За обилием лукавых нестыковок и анахронизмов никто не заметил грандиозного подвоха. Все причудливые авторские вольности объединяются в ясную и последовательную картину, но только если догадаться, что Пушкин изобразил в Отрепьеве самого себя.

Теперь следует отметить, что до сих пор « торчащие уши » подвергались трезвой оценке с позиций здравого смысла. Однако вряд ли есть возможность полноценно понять Пушкина без учета того обстоятельства, что он был суеверен до мозга костей.

Примечательна концовка сцены в лесу, когда Григорий Пушкин, любуясь уснувшим Отрепьевым-Пушкиным, говорит:

За историческим Лжедимитрием отнюдь не числились инфантильные повадки, в отличие от автора трагедии, которому некогда А. А. Дельвиг писал, не обинуясь: «Великий Пушкин, маленькое дитя!» (XIII, 110). Но в умилительном автопортрете действительно совпадают реальная черта самозванца, который, согласно Карамзину, «хвалился чудом Небесной к нему милости» 156, и суеверие Пушкина, свято верившего в свою исключительность и счастливую планиду.

Среди предсказаний, сделанных молодому Пушкину еще в Санкт-Петербурге гадалкой Кирхгоф, обычно выделяют наиболее эффектное, последнее, о возможной смерти от руки блондина. Между тем С. А. Соболевский перечисляет пять предсказаний, в том числе о том, что «он дважды подвергнется ссылке», а также «он прославится и будет кумиром соотечественников» 157.

Наверняка в этом пересказе использованы выражения самого Пушкина. Обратите внимание, нигде и никогда он не употребляет слово «кумир» по отношению к поэту. Но в стихотворении «Поэт» (1827) под «народным кумиром» (III/1, 65) подразумевается как раз царь, а в «Медном всаднике» «кумиром» назван Петр Великий (см. V, 142). Впрочем, тут соль не в лингвистических тонкостях.

Далее, П. В. Нащокин, опять-таки в приблизительном изложении, приводил слова гадалки, сказанные «с некоторым изумлением» по-немецки: «О! Это голова важная! Вы человек не простой!» 158.

Через день после беседы с царем в Чудовом дворце Пушкин говорил Д. В. Веневитинову, поминая те предсказания: «До сих пор все сбывается, например, два изгнания. Теперь должно начаться счастие» 159.

Немецким языком Пушкин владел очень плохо, а гадалка, само собой, изъяснялась фигурально. В каких выражениях Кирхгоф предрекла « важной голове » будущее « счастие » после двух изгнаний? Как именно ее слова истолковал сам Пушкин? Вдохновленный уже сбывшимися предсказаниями, не мог ли он уверовать, что по возвращении из ссылки Провидение возведет его на трон « народного кумира »?

Надо думать, этого мы не узнаем уже никогда. Зато несомненно другое.

С юных пор и до гроба, судя по стихотворениям и устным высказываниям, Пушкин рассматривал себя как отмеченного Божьим перстом избранника, считал этот факт вполне естественным признанием своих неоспоримых достоинств и не выказывал даже тени сомнения, что неукоснительное попечение небесной канцелярии о его особе может вдруг прекратиться.