Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Ну что ж, одно из « торчащих ушей » обнаруживается легко, поскольку фигура нелегитимного царя, детоубийцы Бориса Годунова явно наводит на мысль об Александре I, фактически давшем санкцию на убийство собственного отца. Некогда Г. О. Винокур отмечал: «В основе пушкинской трагедии лежит образ царя-узурпатора, пришедшего к власти при помощи преступления» 141. Это веское наблюдение никто из пушкинистов, включая Г. А. Гуковского, не пытался оспаривать.

Однако перечень пушкинских аллюзий, судя письму к Н. Н. Раевскому, цареубийством отнюдь не исчерпывается, ибо трагедия « полна славных шуток ». Опять же, не приходится думать, что Пушкин со своими « конституционными друзьями » (XIII, 30) в Каменке обсуждал преимущественно воцарение Александра I, сиречь расправу с Павлом I.

Следующее « ухо » содержит сцена в корчме на литовской границе. Ю. И. Дружников подметил, что летом 1825 года Пушкин не только планирует побег из Михайловского за границу, но и придумывает для своей трагедии «сцену, которой не было в первоначальном замысле», причем она содержит «подробности перехода границы, весьма интересные, но имеющие косвенное отношение к сути исторической пьесы» 142.

Б. В. Томашевский установил, что эпизод с чтением примет разыскиваемого беглеца заимствован из оперы Дж. Россини «Сорока-воровка» и тонко его проанализировал. Бумага, где описана внешность расстриги, рассуждает Томашевский, «находится у неграмотных приставов, посланных на поимку Отрепьева. Документ этот приставам читали, но содержание его они з а б ы л и. Получается совершенно невероятное положение: пристава должны арестовать человека с неизвестными им приметами. Для опознания арестуемого они должны разыскать грамотного, который здесь же, в присутствии арестуемого, должен читать вслух приметы, и т. д. Подобная беззаботность Пушкина к мотивировке объясняется только заимствованием механизированного в восприятии сценического положения, нелепости которого не замечают в силу привычности. Замечу, что эпизод этот не подсказан Пушкину историческим материалом и, следовательно, совершенно не обусловлен фабулярным развитием драмы» 143(разрядка автора).

Позже Н. В. Измайлов, отдавая дань зоркости Б. В. Томашевского, добавлял, что «весь эпизод с приставами и бегством Григория» потребовался Пушкину «для того, чтобы показать характер будущего самозванца — его смелость, доходящую до дерзости, сметливость и решительность, выручающие его в безнадежном, казалось бы, положении» 144.

Но если еще пристальнее присмотреться к « торчащему уху », под забавной нелепицей обнаружится скрытый парадокс. На самом деле автор использует позаимствованный у Россини комический трюк еще и для того, чтобы дать описание внешностиОтрепьева. То, что для сцены вроде бы совсем излишне, поскольку и без того видно зрителю.

Разумеется, приметы своего героя Пушкин почерпнул из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, где говорится: «Имея наружность не красивую — рост средний, грудь широкую, волосы рыжеватые, лицо круглое, белое, но совсем не привлекательное, глаза голубые без огня, взор тусклый, нос широкий, бородавку под правым глазом, также на лбу, и одну руку короче другой — Отрепьев заменял сию невыгоду живостью и смелостью ума, осанкою благородною» 145.

Однако Пушкин при описании Лжедимитрия странным образом позволяет себе мелкие вольности: «А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая» (V, 218). Некоторые черты исключены, изменен оттенок волос, уменьшен рост. В результате, как догадалась И. Л. Альми, «определенная часть примет разыскиваемого совпадает с чертами внешности самого поэта» 146.

Упомянув о пушкинских планах побега из Михайловского за границу, которые «принимали порой почти авантюрные очертания», исследовательница приходит к выводу: «Образ молодого затворника, томящегося в монастырском заточенье, оказался на пересечении с судьбой ссыльного поэта; отчаянный и отважный побег „злого еретика“ мог восприниматься Пушкиным как художественное проигрывание одного из лежащих перед ним путей» 147. Верно подмечено, хотя это лишь часть обширного потаенного замысла, где конечной целью был царский трон.

Вставная и, казалось бы, побочная сцена в корчме, которой нет у Карамзина, служит криптографическим ключом к «Борису Годунову». Она дает портрет Лжедимитрия, схожий с обликом самого автора пьесы.

Обратимся к пушкинской переписке конца 1825 г., перечитаем уже цитированное декабрьское письмо П. А. Плетневу. Там Пушкин поминает «Борьку» Федорова, который «байроничает, описывает самаго себя ! — мой Юродивый впроччем гораздо милее Борьки — увидишь» (курсив добавлен).

Сопоставим цитату с восторженным ноябрьским письмом к П. А. Вяземскому (обычно его цитируют по клочкам, упуская из виду главный подтекст). Признанию об ушах, торчащих из-под колпака юродивого, предшествуют строки: «Поздравляю тебя, моя радость с романтической Трагедиею, в ней-же первая персона Борис-Гудунов! трагедия моя кончена, я перечел ее в слух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын! — Юродивый мой, малой презабавной; на Марину у тебя хуй встанет — ибо она полька, и собою преизрядна — (в роде К. Орловой, сказывал это я тебе?). Проччие также очень милы; кроме капитана Маржерета, который всё по-матерну бранится; Цензура его не пропустит — Жуковский говорит что царь меня простит за трагедию — на вряд, мой милый…» (XIII, 239–240).

Теперь легко понять, что в письмах Пушкина под « презабавным юродивым », помянутым в первую очередь и рядом с Мариной Мнишек, разумелся вовсе не эпизодический Николка, а Отрепьев. При этом « романтизм » трагедии, как и ее замечательная потаенная соль, заключались для автора в том, что он « байроничал », под личиной Лжедимитрия описывая самого себя !

Затеянная в «Борисе Годунове» литературная игра не исчерпывается портретным сходством драматурга с его персонажем. Сводить явную параллель между поэтом и его героем лишь к эпизоду в корчме означает недооценивать размах пушкинских честолюбивых притязаний. Лукавое юродство в трагедии гораздо масштабнее, и планы Пушкина простирались намного дальше, нежели вынужденная эмиграция.

Хорошо известно, что « бессарабский пустынник » (XIII, 62), мечтал пуститься в бега, чтобы понюхать революционного « гишпанского табаку » (XIII, 20) и снискать громкую славу под знаменами греческого восстания. О его дальнейших планах мы можем только догадываться. Но, полагаю, догадаться все-таки можем.

В предыдущей части книги, «Певец свободы», выдвигалась гипотеза о том, что Пушкин мечтал стать царем. Предположение основывалось лишь на косвенных биографических фактах, чего, разумеется, недостаточно. Теперь попробуем применить эту догадку к творчеству поэта. Тогда эпистолярные детали пушкинской головоломки наконец-то входят в логическое сцепление с текстом «Бориса Годунова», начиная со странной сцены в корчме и вплоть до странного триумфального финала.