Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Однако такое предположение, на первый взгляд, также не слишком убедительно. Вряд ли знаменитый «певец свободы», лично знакомый со многими заговорщиками, мог опасаться за свою жизнь при успехе российской революции. Свержение самодержавия принесло бы ему долгожданное освобождение от ссылки, но уж никак не могло бы привести на эшафот.

Еще одну подсказку нам дает письмо П. А. Плетневу (начало декабря 1825 г.), связанное с вестью о смерти Александра I: «Душа! я пророк, ей богу пророк! — восторгается Пушкин. — Я Андрея Ш.<���енье> велю напечатать церковными буквами во имя От.<���ца> и Сы.<���на> &c» (XIII, 249).

В советской пушкинистике эти многозначительные слова трактовали совершенно однозначно: «вложенное в уста Шенье пророчество „Падешь тиран!..“, относящееся к М. Робеспьеру, Пушкин задним числом истолковал как предсказание близкой смерти Александра I» (В. Д. Рак) 136.

При внимательном рассмотрении тут снова не сходятся концы с концами.

Как и указано в элегии, «тиран» Робеспьер пал и погиб сразу после казни Шенье, но применительно к покойному Александру I и Пушкину тут нет и в помине пророческой параллели. Император ведь не был низложен, а умер 19 ноября 1825 года в Таганроге от горячки, и этому событию вовсе не предшествовала смерть Пушкина.

Опять-таки поэт ожидал от нового императора не гибели, а помилования. Уже 4 декабря 1825 г. в письме П. А. Катенину (XIII, 247), а затем 8 декабря в письме А. П. Керн он выражает надежду на скорый конец своего изгнания (См. XIII, 249, 550 — франц. ).

В чем же тут сбывшееся пророчество?

Впрочем, продолжим цитирование письма Плетневу: «Выписывайте меня, красавцы мои — а не то не я прочту вам Трагедию свою. К стати: Борька также вывел Юродивого в своем романе. И он байроничает, описывает самаго себя! — мой Юродивый впроччем гораздо милее Борьки — увидишь» (XIII, 249).

«Борькой», по разъяснению Б. Л. Модзалевского, в письме назван третьеразрядный литератор Б. М. Федоров: «В своем романе „Князь Курбский“ первую главу I части он назвал „Юродивый“ и вывел в ней Псковского старца-юродивого Николу Салоса, который, встречаясь у Свято-Троицкого собора во Пскове с воеводой князем Курбским, вступает с ним в разговор, пророчествует и изрекает довольно плоские сентенции; вообще он обрисован бледно и бездарно» 137.

Мы видим, что в сознании Пушкина причудливым образом тесно увязывались стихотворение «Андрей Шенье», надежда на возвращение из ссылки и трагедия «Борис Годунов» — точно так же, как и в процитированном выше письме П. А. Вяземскому от 13 июля 1825 г. Надо полагать, написанная в Михайловском историческая трагедия каким-то боком стыкуется с деталями пушкинской головоломки. Во всяком случае, сам автор в письмах к задушевным друзьям упорно на это намекает.

Обратившись за разгадкой к страницам «Бориса Годунова», мы сталкиваемся с еще одним ребусом.

В письме к П. А. Вяземскому от 7 ноября 1825 г. Пушкин радостно сообщает о том, что закончил «романтическую Трагедию», и признается: «Жуковский говорит что царь меня простит за трагедию — на вряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого, торчат!» (XIII, 240). Следовательно, в «Борисе Годунове» автор не поскупился на острые политические намеки, далеко не похвальные в глазах царя.

Отсюда вытекает необходимость усматривать в трагедии зашифрованные вкрапления на злобу дня, и это настолько обескураживало пушкинистов, что Б. В. Томашевский, например, веско утверждал: «Пушкин не прикрывается ничьей маской, в частности и маской юродивого, как иногда понимают эти слова», ибо центральной проблемой трагедии являются «взаимоотношения народа и власти» 138.

Раздражение Б. В. Томашевского вполне понятно. Пушкин сам указывает на скрытые в тексте смыслы, а найти разгадку не получается. Что ж, тем хуже для загадки — значит, ее и вовсе нету.

Также и С. М. Бонди вообще отрицал «очень распространенный взгляд», согласно которому Пушкин «наполнил свою трагедию намеками на современность, применениями к политической обстановке александровской эпохи» 139.

Однако автор «Бориса Годунова» явно наслаждался подтекстами своего произведения, более того, настаивал, чтобы близкие друзья разделили его удовольствие. В черновике письма к Н. Н. Раевскому в 1829 году Пушкин пишет по-французски: «Вот моя трагедия, раз уж вы непременно хотите ее иметь, но я требую, чтобы прежде, чем читать ее, вы перелистали последний том Карамзина. Она полна славных шуток и тонких намеков, относящихся к истории того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков. Надо понимать их — [conditio] sine qua non [4] Непременное условие — латинск . » (XIV, 46, 394 — франц .).

(Кстати отмечу, что элегия «Андрей Шенье» посвящена именно Н. Н. Раевскому, прекрасно понимавшему « киевские и каменские » обиняки, то есть рассуждения эзоповым языком о революции в России.)

Комментируя письмо к Н. Н. Раевскому, Г. А. Гуковский утверждал: «здесь речь явно идет не об аллюзиях, вложенных Пушкиным в текст своей трагедии, а об аллюзиях, обнаруживаемых читателем 1826 года, относящихся к восстанию декабристов и невозможных в пьесе, написанной до восстания. Это письмо Пушкина свидетельствует лишь о том, что привычки аллюзионного восприятия трагедий были усвоены и правительственными сферами. Об этом же говорит Пушкин в заметке 1827–1828 года: „Хотите ли узнать, что еще удерживает меня от напечатания моей трагедии? Те места, кои в ней могут подать повод применения[м], намек[ам], allusions…“ (XI, 68)» 140.

По крайней мере Г. А. Гуковский не отрицает наличие аллюзий. Как упомянуто выше, о « торчащих ушах », то бишь, allusions Пушкин писал П. А. Вяземскому за месяц с лишним до бунта на Сенатской площади. Но при сопоставлении «Письма к издателю „Московского Вестника“» (написанного в начале 1828 г., см. XI, 537) с письмом к Н. Н. Раевскому напрашивается другой вывод: Пушкин требовал от друга сосредоточиться на поиске потаенных смыслов трагедии, а вместе с тем опасался не реакции властей (ведь царь к тому времени уже прочитал «Бориса Годунова»), но того, что его аллюзии будут замечены при широком публичном обсуждении.

Итак, верное понимание пушкинских шуток и намеков является непременным условием ( conditio sine qua non !), без которого его произведение вообще невозможно правильно оценить.

Хорошо известна забавная манера пушкинистов-дилетантов отыскивать в произведениях Пушкина всяческую изощренную тайнопись. Упражняться вслед за ними в криптоанализе кажется заведомо зряшным делом. Но в данном случае поэт не просто намекал на возможность расшифровки «Бориса Годунова», а прямо-таки настаивал на ней.