Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Весь потаенный смысл «Андрея Шенье» сводится Б. В. Томашевским к изображению судьбы поэта, ставшего жертвой деспотизма, и, соответственно, к обличению Александра I. Но ведь эта параллель выглядит слишком очевидной, и вряд ли стоило на нее намекать такому искушенному читателю, как Вяземский. А значит, и нам негоже довольствоваться очевидностями, чтобы выяснить действительное « намерение » Пушкина сквозь открытый им простор для разночтений.

Мало того, что сравнение российского императора с Робеспьером не только лежит на поверхности, оно совершенно противоречит самоощущению Пушкина в деревенской ссылке. Попробуем сопоставить элегию «Андрей Шенье» с написанным чуть позже (спустя примерно четыре месяца) стихотворением «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор…»). Вот какими красками Пушкин описывает свой удел:

А это слова Шенье, обращенные к Робеспьеру:

Таким образом, следует серьезно усомниться, что Пушкин ощущал свою « томную главу » как « игрушку в когтях » Александра I, хотя по уровню проникновенной безвкусицы образы в обоих стихотворениях почти равнозначны.

Конечно, бессрочная ссылка в деревню без суда и следствия была жестоким актом самодержавного произвола. П. А. Вяземский 13 августа 1824 г. возмущенно писал А. И. Тургеневу: «Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? … Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!» 129.

Действительно, судя по уже цитированному доносу С. И. Висковатова 130поэт вслух называл покойного царя «тираном».

И все же, согласитесь, даже в приступе самовлюбленной запальчивости мудрено приравнять ссылку в родовое имение к казни на гильотине, тем самым отождествляя Александра I и Робеспьера.

Далее, Шенье в элегии отринул «безвестной жизни тень» (II/1, 400) и устремился в гущу революции, очутившись «на низком поприще с презренными бойцами» (II/1, 401). Но Пушкин намерен избрать прямо противоположный путь, и в «19 октября» он обращается к Кюхельбекеру:

Он твердо уверен в своем возвращении из ссылки, причем надеется не на революцию, а на царскую милость:

Соответственно, поэт призывает друзей наполнить «признательную чашу» до краев:

Вот какого замечательного тоста удостоен « безбожный свирепый зверь » и « пигмей ничтожный ». Если Б. В. Томашевский прав в своих предположениях, то Пушкин летом и осенью 1825 г. совершал головоломные идейные курбеты, от яростного обличения Александра I как « кровавого злодея » к пылкой здравице в честь императора и надежде на скорое прощение.

Немудрено, что более поздние исследователи «Андрея Шенье», например, Д. Д. Благой, В. Б. Сандомирская и Н. Я. Эйдельман, пытаясь разгадать причудливую мешанину исторического плана и пушкинского личного пласта смыслов, «делают упор на объективную сторону» и придерживаются мнения, что Пушкин создал не столько аллегорическую исповедь, но «подлинную историческую элегию» 131.

Однако все вышеупомянутые пушкинисты согласны, что первоначальный толчок вдохновению поэта дала встреча с его лучшим лицейским другом 11 января 1825 г., когда Пушкин доподлинно узнал о существовании тайного общества. Так, В. Б. Сандомирская предполагает: «Мысль о революции в России, возрожденная свиданием с Пущиным, явилась почвой, на которой и родилось стихотворение, посвященное французской революции» 132. При этом в явствующем из процитированного июльского письма П. А. Вяземскому наличии глубоко личного подтекста в элегии также никто и не пытается усомниться.

Безысходный логический тупик налицо.

Между тем еще в начале ХХ века А. Л. Слонимский, комментируя в издании С. А. Венгерова, стихотворение «Андрей Шенье», «полное загадочных предчувствий», осторожно предположил: «Нет ли тут чего-то вроде предвидения своей судьбы в случае успеха революции?» 133.

Вслух задаться таким естественным вопросом, советские пушкинисты, конечно же, не посмели. При полной невозможности отрицать сочувственное самоотождествление автора с героем элегии, сталинистские идеологические шоры исключали даже тень предположения о том, что несгибаемый «певец свободы» и «пожизненный декабрист» обличал революционный террор искренне, а вовсе не для того, чтобы заморочить цензуру.

Напомню, судя по рапорту А. К. Бошняка, поэт жил в Михайловском «очень смирно» и вел себя «весьма скромно» в надежде на амнистию. Более того, в конце мая или начале июня 1825 г. он пишет бумагу на имя Александра I, испрашивая разрешение выехать за границу для лечения аневризма (впрочем, взамен этого прошения было послано ходатайство матери поэта о разрешении ему выехать в Ригу или в какой-нибудь другой город) 134.

Именно в те же дни, май-июнь 1825 г., как определили Д. Д. Благой и Т. Г. Зенгер (см. II/2, 1163), написан «Андрей Шенье»! Более того, свеженаписанную элегию Пушкин отправил в печать, безбоязненно включив ее в свой первый поэтический сборник. В июле 1825 г. поэт сообщает П. А. Плетневу о мелкой поправке в ее тексте (XIII, 189), а в сентябре рукопись «Стихотворений Александра Пушкина» передана цензору Бирукову (см. XIII, 234).

Если бы автор стихотворения сознательно клеймил Александра I как « тирана », « убийцу », « мощного злодея » и « пигмея ничтожного », ссыльный поэт рисковал в самый неподходящий для себя момент обострить до предела конфронтацию со злопамятным и мстительным императором. Так что, на мой взгляд, советская «революционная» и «обличительная» трактовка элегии опровергается биографическими данными.

Воскрешая старую гипотезу А. Л. Слонимского, не так давно Е. Г. Эткинд писал: «Эволюция Пушкина от сочувствия французским революционерам к решительному отвержению их террористической практики повторила эволюцию Андре Шенье. Пушкин отдавал себе отчет в том, что ему, оказавшемуся на тех же позициях, грозила та же казнь: он мог погибнуть, как Рылеев, вместе с потерпевшими поражение революционерами, он мог умереть на гильотине в случае победы Пестеля и ему подобных сторонников террора — как умер свободолюбивый Андре Шенье» 135.