Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Ребяческий революционный прожект Пушкина не осуществился, но предопределил выбор сюжета для « романтической Трагедии ». Ее центральным персонажем стал малорослый, широкогрудый и голубоглазый рыжий грамотей, который избежал ссылки в Соловецкий монастырь, скрылся за границей, затем вернулся в Россию уже во главе собственного войска и победоносно взошел на российский престол. Это Пушкин собственной персоной.

Славная шутка , тонкий намек . «Ай да сукин сын»…

В тогдашней России несомненно назревала революция. Как сам Пушкин выразился в письме Жуковскому, «о заговоре кричали по всем переулкам» (XIII, 257). Но на тот момент исторический опыт свидетельствовал, что после свержения и казни государя в конце концов следует реставрация монархии.

Именно летом 1825 года, в разгар работы над «Борисом Годуновым», Пушкин стал грезить своей родовитостью. В письме к А. А. Бестужеву он горделиво аттестуется как «шестисотлетний дворянин» (XIII, 179). И дело тут не в досаде на бывшего начальника, гр. М. С. Воронцова, поскольку хвастовство генеалогическим древом приобретает у Пушкина черты навязчивой идеи. Тогда же (в начале июня) он пишет А. А. Дельвигу: «Видел ли ты Н.<���иколая> М.<���ихайловича>? идет-ли вперед История? где он остановится? Не на избрании-ли Романовых? Неблагодарные! 6 Пушкиных подписали избирательную Грамоту! да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, что я? где я…..» (XIII, 182).

В поисках очередного « торчащего уха » сравним эти слова со сценой в доме Шуйского, где автор говорит устами своего прапрадеда Григория Пушкина:

Очевидна еще одна обличительная параллель, проводимая между Годуновым и Александром I, который в 1820 г. намеревался сослать отпрыска « знатнейшего рода » Пушкина в Соловецкий монастырь или в Сибирь. Из летописей не явствует, будто прапрадеды поэта обладали на Руси большим влиянием или чересчур насолили Годунову. Тем не менее, царь Борис ворчит: «Противен мне род Пушкиных мятежный» (VII, 45). Легко понять, кому на самом деле принадлежат эти слова.

Заветная мысль о славных предках засела в уме « шестисотлетнего дворянина » накрепко. В более позднем тексте, черновом наброске автобиографии (1830-е гг.), читаем: «Четверо Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых» (XII, 311). Без достаточных на то оснований поэт изображает себя на редкость родовитым аристократом: «Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных» (XII, 311).

Здесь уместно предположить не причуду, не пустое тщеславие, а затаенный расчет честолюбца, который вполне мог бы в ходе революции предъявить свои эксклюзивные права на вакантную царскую корону.

В ракурсе выдвинутой гипотезы следует рассмотреть и описанный Пушкиным в дневнике « долгий разговор » с великим князем в декабре 1834. На общем конспективном фоне записей этот эпизод выделяется довольно-таки тщательной деталировкой. Одно место в беседе с отпрыском царствующей фамилии Пушкин счел настолько важным, что цитирует себя дословно: «Мы, такие же родовитые дворяне, как Император и вы…» (XI, 335, 488 — франц .).

Тут из текста явственно « торчат » честолюбивые « уши » претендента на российский престол.

Более того, прежде, чем проронить столь знаменательную фразу, Пушкин помянул отечественное «старинное дворянство» с его «притязаниями на власть и богатства» и высказался таким образом: «Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько ж их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много» (XI, 335).

Странным кажется этот перескок от предсказания дворянской революции к мысли о собственной родовитости. Но здесь осталось утаенным переходное звено в ассоциативной цепочке: свержение царствующей фамилии давало, по мнению Пушкина, права на трон потомку тех дворян, кто стоял у истока династии Романовых.

Итак, в дневниковой записи прозвучал явный отголосок юношеских наполеоновских планов. Трудно судить, насколько Пушкин к тому времени осознал их несбыточность. Нового царя он побаивался и хорошо понимал, что при николаевском правлении российскому Бонапарту не сносить головы. Все в том же дневнике 1834 года есть запись, отмеченная многозначительным nota bene: «NB государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать» (XI, 322).

Но в 1825 году склонившийся над рукописью «Бориса Годунова» ссыльный мечтатель несомненно воображал себя в роли будущего царя. Разумеется, тут его широкая литературная известность в расчет не шла, и в качестве претендента на трон Пушкин мог полагаться лишь на якобы необычайно знатное происхождение. Набор козырей не самый богатый и вряд ли выигрышный.

Вспомним, что Пушкин с отрочества жаждал военной карьеры и, надо полагать, с дальним расчетом. А в Бессарабии он планировал побег за границу, чтобы примкнуть к восстанию гетериотов. О его дальнейших планах нет никаких свидетельств, но рискну высказать предположение. Победоносный предводитель греческого восстания, набравшийся военного опыта и овеянный славой, вполне мог бы затем возглавить революцию в России. И тогда, по замыслу Пушкина, никому не пришлось бы гадать, кто вправе занять место свергутого царя.

Надеюсь, такое допущение не кажется совершенно беспочвенным. Слой автопортретной игры в «Борисе Годунове» достаточно отчетлив, по нему можно представить, до какой степени поэта обуревали грезы об успехах Лжедимитрия, военном походе на Москву и расправе с ненавистным императором.

Серьезнейшие возражения напрашиваются сразу. Казалось бы, планировать вторжение иноземного войска в Россию было абсолютно неприемлемо для такого пылкого патриота, как Пушкин.

Ну что ж, обратимся к тексту трагедии. В сцене битвы близ Новгорода-Северского названный в ремарке « Димитрием » (!) самозванец командует: «Ударить отбой! мы победили. Довольно; щадите русскую кровь. Отбой!» (VII, 75).

Эти патетические слова немыслимы в устах реального Лжедимитрия, каким его достоверно изобразил Н. М. Карамзин. Именно после того сражения, как повествует историк, Отрепьев хвалился «победою и четырьмя тысячами убитых неприятелей» 148. В примечаниях к XI тому «Истории государства Российского» содержится описание исхода битвы из «Хронографа», когда воины Самозванца преследовали побежденных с предельной жестокостью: «девять верст и больше гнаша секуще: трупу же человека яко лесу порониша, и яко мост на 9 верст помостиша» 149.