Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Вспомним хотя бы все ту же аудиенцию, где он сказал царю: «Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо».

А еще суеверный Пушкин знал, что тексты порой сбываются. (Кстати говоря, черт же его догадал убить поэта Ленского на дуэли…) В частности, Ю. И. Дружников считал, что поэт, заканчивая «Евгения Онегина» накануне свадьбы, из чисто прагматических соображений изобразил Татьяну верной женой: «он сомневался в ответной любви Натальи Николаевны, и, вступая в брак с неписаной красавицей, стремился упредить ее поведение заклинанием „Я буду век ему верна“. Роман проигрывал от такого дидактического окончания, но Пушкину это виделось важным для предстоящей семейной жизни» 160.

Точно так же «Борис Годунов», где описана его воплощенная тайная мечта, стал для него поэтической ворожбой, волшебным заклятием своей судьбы.

Фабула трагедии охватывает семь лет из жизни Отрепьева и вдруг обрывается всего за год до его смерти. Подобное обращение с историческим материалом выглядит несколько вольным, и это отнюдь не продиктовано объемом трагедии. Как подсчитал А. А. Гозенпуд, текст «Бориса Годунова» содержит «1238 строк, включая короткие, в одно слово прозаические реплики» 161. Исторические хроники Шекспира гораздо больше, в «Ричарде III» насчитывается 3480 строк, в первой части «Генриха IV» — 2882 162.

В первоначальном беловом варианте последней сцены народ отвечает на здравицу Мосальского дружным криком: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!» (VII, 302). На этой триумфальной ноте действие заканчивалось. Таким образом, поэт изобразил успешное восшествие Лжедимитрия на престол, но не его бесславную и страшную гибель. Вот и еще один явственный « славный намек ».

Если же не усматривать здесь заветного магического смысла, воплощенного автором трагедии, то ее внезапный финал вызвает легкое недоумение. По такому поводу, следует предположить, Пушкин пытался объясниться при первом же обсуждении «Бориса Годунова», прочитанного в гостях у Д. В. Веневитинова 10 сентября 1826 г.

С. П. Шевырев вспоминал: «Пушкин сам говорил, что намерен писать еще „Лжедимитрия“ и „Василия Шуйского“, как продолжение „Годунова“, и еще нечто взять из междуцарствия» 163. Также и М. П. Погодин назавтра после чтения в доме Веневитинова запишет в дневнике со слов Шевырева, дескать, Пушкин, кроме «Бориса Годунова», написал трагедию «Самозванец» 164.

Естественно, в ответ на расспросы слушателей автор прибегнул к лукавой отговорке, ведь в его рабочих тетрадях нет ни единого наброска дальнейшей исторической хроники.

Представилась возможность наконец угадать, почему долгожданная публикация трагедии в 1831 г. окончилась для автора и читателей взаимным шоком.

Пушкин считал «Бориса Годунова» сочинением, «которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен» (письмо А. Х. Бенкендорфу от 7-го января 1830 г., XIV, 56, 398. — франц .). В черновике письма он выразился еще категоричнее: «единственное, которым я доволен» (XIV, 269, 445. — франц .).

В то же время, по свидетельству В. Г. Белинского, «Борис Годунов» публикой «был принят совершенно холодно, как доказательство совершенного падения таланта, еще недавно столь великого, так много сделавшего и еще так много обещавшего» 165.

Как видим, поэт крайне высоко ценил «Бориса Годунова», но критика снисходительно растерзала его злополучное детище. Впоследствии П. В. Анненков отмечал, что «это любимое произведение поэта составляло, так сказать, часть его самого, зерно, из которого выросли почти все его исторические и большая часть литературных убеждений» 166. И тем не менее, по мнению В. Г. Белинского, столь значимая для автора пьеса «была для него истинно ватерлооскою битвою, в которой он развернул, во всей широте и глубине, свой гений и, несмотря на то, все-таки потерпел решительное поражение» 167.

Скажем прямо, «Бориса Годунова» никак нельзя назвать драматургическим шедевром. Вот как оценивал его, к примеру, П. А. Катенин: «отдельно много явлений, достойных уважения и похвалы; но целого все же нет. Лоскутья, из какой бы дорогой ткани ни были, не сшиваются на платье; тут не совсем история и не совсем поэзия, а драмы и в помине не бывало» 167. Казалось бы, естественно, что на «новаторское» произведение брюзжит заядлый адепт классицизма (чьи трагедии, надо сказать, гораздо слабее пушкинской), напрочь отвергавший модные поветрия «romantique».

Но ведь и по другую сторону эстетической баррикады высказывались точно так же. Выдающийся романтик А. А. Бестужев-Марлинский признается другу: «Я ожидал большего от Годунова, я ожидал чего-то, а прочел нечто. Хоть убей, я не нахожу тут ничего, кроме прекрасных отдельных картин, но без связи, без последствия» 168.

Позднее и В. Г. Белинский, при всем его почтительном и сочувственном отношении к покойному поэту, не покривил душой: «Вся трагедия как будто состоит из отдельных частей, или сцен, из которых каждая существует как будто независимо от целого» 169.

Тут сказался хронический недостаток Пушкина, отсутствие у него дара композиции (подробнее об этом будет сказано в четвертой части этой книги, «Гимн избавления»).

Казалось бы, спорить не о чем.

Тем не менее, Г. А. Гуковский в своем классическом труде «Пушкин и проблемы реалистического стиля» утверждал, что «центральным героем трагедии» является народ 170. И вот прозорливый литературовед, возвышаясь на котурнах сталинистской идейности, снисходительно треплет по плечу В. Г. Белинского и прочую идеологически незрелую шелупонь: «Это и было непонятно многим современникам Пушкина, не доросшим до его мышления, и потому они полагали, что „Борис Годунов“ не имеет никакого единства, что он распадается на куски, представляет собою сбор сцен, не объединенных единым стержнем (героем). Им и в голову не могло прийти, что таким героем может быть народ» 171.

Пикантность ситуации даже не в том, что для зашоренного советского ученого натужно привчитанная идейность служит полновесной заменой художественности, а в «центральном герое», ведь под личиной Отрепьева в трагедии лихо юродствует Пушкин собственной персоной.

Ну, а закрывать глаза на изъяны «Бориса Годунова» способны разве что пушкинисты, обреченные по роду занятий и под угрозой запрета на профессию всячески восхищаться любым произведением классика. Несколько удачных сцен и строк лишь отчасти скрашивают общее впечатление от весьма рыхлого и лоскутного подражания хроникам Шекспира, без особых прикрас излагающего прочитанное у Карамзина. Чеканную рецензию по такому поводу дал знаменитый трагик В. А. Каратыгин в письме П. А. Катенину: «По-моему, это галиматья в шекспировом роде» 172. В уже процитированной классической статье Белинского говорится, что трагедия Пушкина «блистает и необыкновенными достоинствами» 173формы и языка, но критик подробно разбирает ее убийственные недостатки — отсутствие сценичности, неувязки, топорность психологической канвы.