Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Органическая склонность к приспособленчеству завела Пушкина в тягостное и двусмысленное положение. Незавидная ситуация наиболее рельефно выразилась в том, как он пытался совместить лояльность к царю и сочувствие к друзьям-декабристам, написав практически одновременно «Стансы» и «Послание в Сибирь».

Еще на пике Кишиневского кризиса, осенью 1822 года, поэт оказался на распутье: или писать стихи « в роде Тираспольской крепости » 111, следуя по стопам арестованного Владимира Раевского, или же (как сообщил агент Бошняк со слов Чихачева) сочинять « всякие пустяки, что в голову придет », и благополучно публиковаться, избегая противостояния с цензурой и властями.

Однозначно разрешив эту дилемму, с тех пор Пушкин разрывался между боязнью новой опалы и велениями совести, пытаясь под разными предлогами отринуть непосильную для него ношу служения общественному благу. Главным оправданием капитуляции перед самодержавием для него стала концепция «чистого искусства» — не как изначальная предпосылка для творчества, порожденная складом ума и свойствами характера, а как изобретенная post factum вынужденная уловка.

Вот почему, как честно отметил В. Г. Белинский, поэзия Пушкина по большей части оказалась лишена «того животрепещущего интереса, который возможен только как удовлетворительный ответ на тревожные, болезненные вопросы настоящего» 112. Вместе с тем великий критик впал в прекраснодушное заблуждение, полагая, что «избранный Пушкиным путь оправдывался его натурою и призванием: он не пал, а только сделался самим собою» 113.

На самом деле Пушкин оказался сломлен давлением властей, кстати говоря, отнюдь не слишком жестким. Добровольно наложив на себя оковы самоцензуры, он пытался сохранить хорошую мину при плохой игре и не изобрел ничего лучшего, чем окрестить народ « презренной толпой », а изготовление стихотворных пустяков объявить истинным призванием поэта.

Такой прозрачный трюк годился лишь на то, чтобы провести на мякине доверчивых пушкинистов, но не заглушить в себе чувство бессильного унижения и муки совести. Вот откуда взялись верно подмеченные Д. И. Писаревым «неосновательная храбрость» и «комическое озлобление», которые самым нелепым манером «обнаруживает пушкинский поэт в отношении к тупой черни » (курсив автора) 114.

Пафос и звучное обаяние пушкинских поэтических манифестов, таких, как «Поэт и толпа» (1828), «Поэту» (1830) неизменно вводили исследователей в заблуждение. За полтора с лишним века никто, кроме «вульгарного материалиста» [3] «Черты методологии вульгарного материализма в теории Писарева явились причиной многих его теоретических и практических ошибок», — писала отменно вульгарным слогом А. Н. Шишкина. По ее мнению, статьи Писарева о Пушкине стали «наиболее ярким выражением ограниченности мировоззрения критика, свидетельством того, к каким ошибочным выводам приводит метафизический подход к важнейшим проблемам искусства» 115 . Д. И. Писарева, не распознал дутой фальши этих стихотворений, решительно противоречивших и творческой практике, и складу личности поэта.

Рифмованную наживку благополучно проглотил даже такой зоркий эссеист, как Абрам Терц. «Чистое искусство — не доктрина, придуманная Пушкиным для облегчения жизни, не сумма взглядов, не плод многолетних исканий, но рождающаяся в груди непреднамеренно и бесцельно, как любовь, как религиозное чувство, не поддающаяся контролю и принуждению — сила» 116, — писал он, утратив на сей раз всю свою незаурядную проницательность.

Между тем Пушкин всегда жадно интересовался политикой и общественными проблемами, причем и в зрелости отнюдь не брезговал ни официозной рифмованной публицистикой вроде «Клеветникам России» (1831), ни обличительными опусами, такими, как «Моя родословная» (1830) или «На выздоровление Лукулла» (1835). А значит, Белинский и впоследствии Терц напрочь ошибались, усматривая в Пушкине « натуру и призвание » надмирного жреца чистого искусства.

Вышесказанное позволяет выделить еще одну характерную для Пушкина черту, чрезвычайно важную для дальнейших рассуждений. Пламенное обожание себя, любимого и несравненного, не оставляло у него места для трезвой рефлексии. Всякий раз, когда у него возникала потребность в оправдании перед самим собой, он неизменно прибегал к зарифмованному самообману и пытался сохранить уважение к себе, выдавая желаемое за действительное.

Ничем иным не удается объяснить ни горькие жалобы на равнодушную толпу в устах прославленного любимца муз, ни высокопарные заверения касательно абсолютной свободы поэта, который в действительности пугливо лебезил перед Николаем I и чутко отслеживал температуру читательского мнения.

Мнимым индефферентизмом « холодной толпы » по части « истин благородных » в его глазах оправдывался благоразумный отказ от гражданственной лирики. Сходным образом Пушкин утверждал несусветную идею о полнейшей свободе творчества, любовно сравнивая себя с орлом и вольным ветром («Египетские ночи», 1835). По сей день пушкинистам невдомек, что лукавый поэт всего лишь пытался фальшью и слащавой безвкусицей задрапировать свои ухватки расчетливого литературного торгаша, для романтика и аристократа вдвойне предосудительные.

Казалось бы, мои рассуждения отклонились далеко в сторону от основной темы, но без такой преамбулы не представлялось возможным приступить к разбору элегии «Андрей Шенье» (II/1, 397–403).

Она повествует о судьбе французского поэта, на тридцать втором году жизни обезглавленного в Париже 8 термидора 1794 года, за день до свержения якобинской диктатуры. От большинства других пушкинских стихотворений элегия отличается сложным, прихотливым ходом мысли.

В начале Пушкин упоминает недавно усопшего Байрона, внимающего «хору европейских лир» в загробном мире, «близ Данте». Однако в сонме прославленных изгнанников и мучеников автора «влечет другая тень» — юный «певец любви, дубрав и мира», чья «задумчивая лира» по-прежнему воспевает свободу накануне казни.

Брошенный в темницу поэт произносит монолог, устами Шенье Пушкин славит «священный гром» народного восстания. Затем следует гневное обличение «убийцы с палачами», Робеспьера и Конвента, взамен «вольности и закона» утвердивших власть топора. Впрочем, обреченный поэт предрекает, что «священная свобода» возвратится «со мщением и славой».

Именно эти сорок четыре строки оказались запрещены цензурой, затем приурочены переписчиком к восстанию декабристов и стали причиной полицейского недоразумения.

Далее Шенье говорит о предстоящей казни, когда «Торжественной рукою // Палач мою главу подымет за власы // Над равнодушною толпою». Он обращается к друзьям с последним желанием, оплакать его тайно, не навлекая на себя гонений, а также собрать и сохранить его стихи, «летучих дум небрежные созданья».