Николай Гуданец - Загадка Пушкина

С тех пор минуло почти два века, но освященная именем Пушкина традиция холопского двоедушия пышно цветет. А российская власть, угрюмая и взбалмошная, вопреки своим повадкам платит «певцу свободы» щедрую дань преклонения и любви.

Однако в 1826 году, спустя четыре года после Кишиневского перелома и на исходе второго года Михайловского заточения, для Пушкина упорно длилась гнетущая неизвестность. Минула зима, затем прошла весна, его прошение о помиловании блуждало где-то в канцелярских недрах, шло следствие по делу декабристов, а в жизни ссыльного поэта ничего не менялось.

Он пишет 10 июля кн. П. А. Вяземскому: «Еслиб я был потребован коммисией, то я бы конечно оправдался, но меня оставили в покое, и кажется это не к добру. Впроччем, чорт знает» (XIII, 285).

14 июля 1826 г. на кронверке Петропавловской крепости состоялась казнь декабристов.

То, что пятерых предводителей восстания отправили на виселицу, стало для тогдашнего российского общества сильнейшим шоком, ибо смертная казнь была отменена указом императрицы Елизаветы от 13 августа 1743 г. и с тех пор применялась редко, в исключительных случаях. «Жители Москвы едва верили своим глазам» 256, вспоминал А. И. Герцен, когда прочли в газете «страшную новость». Кн. П. А. Вяземский признавался в письме к жене: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена, мне в ней душно… Все прибивает меня невольно и неожиданно к пяти виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место» 257.

Пушкин же воспринял казнь декабристов со смешанными чувствами. 14 августа 1826 года он пишет П. А. Вяземскому: «Еще таки я все надеюсь на коронацию. Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» (XIII, 291). Вскользь выказывая свойственное ему ледяное пренебрежение к чужой смерти, он все-таки сочувствует каторжникам, и его вера в царское великодушие пока не угасла. Вместе с тем его заочное отношение к Николаю I изрядно охладело, и в том же письме он признается, что теперь у него «перо не повернулось бы» (XIII, 291) писать царю прошение о помиловании.

Приступив к новой рабочей тетради, на первом листе он делает запись: «1 сент. 1826 изв. о корон<���ации>» 258. Лаконичная карандашная пометка для Пушкина означала многое. Счастливо избежавший виселицы поэт рассчитывал на традиционную амнистию по случаю официального вступления императора на престол, но и эта надежда рухнула. Участь каторжников-декабристов никак не смягчилась, соответственно, поднадзорный ссыльный в псковской глухомани, казалось бы, совсем забытый властями, уже не мог ждать для себя ничего хорошего.

Раздосадованный до предела, вконец отчаявшись, Пушкин закусил удила. Решив, что теперь ему терять нечего, поэт нарушает добровольный обет «не противоречить» властям и скрывать «свой образ мыслей». Он делает наброски стихотворного цикла «Пророк».

В пушкинистике бытует захватывающая легенда о крамольном варианте стихотворения «Пророк», который Пушкин принес за пазухой на свою первую встречу с Николем I (8-го сентября 1826-го г.) и намеревался прочесть его царю при неблагоприятном исходе аудиенции 259. Стихотворение носило обличительный характер, поскольку якобы заканчивалось так:

Ожесточенные споры вокруг этой строфы не утихают вот уже более сотни лет, с тех пор, как она впервые появилась на страницах «Русской Старины» в 1880 г.

Как отмечает Н. О. Лернер, мнения специалистов не отличались ни единообразием, ни даже постоянством: «П. А. Ефремов в обоих первых своих изданиях повторил рассказ Соболевского с полным доверием, но в третьем издании отказался внести даже в примечания это „плохое и неуместное четверостишие“, которое „недостойно даже упоминания“ рядом с „Пророком“. П. О. Морозов, в первом своем издании также приведший рассказ Пятковского с доверием к нему, во втором издании уже признал, что „предание, подхваченное легковерными критиками, представляется по существу совершенно невероятным, не говоря уже о технической стороне четверостишия“» 260.

Действительно, бросается в глаза редкостное убожество этих приписываемых Пушкину топорных строк. Например, В. В. Вересаев называет эту строфу «корявейшим четырехстишием, не имеющим решительно никакой связи с самим стихотворением» 261, а В. Я. Брюсов отмечает «явную слабость этих виршей» 262. Современный исследователь В. М. Есипов категорически отрицает принадлежность этой строфы Пушкину по причине ее «эстетической несостоятельности» 263. С другой стороны, И. З. Сурат, признавая, что «строфа плохо согласуется с духом и смыслом известного нам окончательного текста», уверена, что это соображение «никак не может отменить единогласных показаний мемуаристов» 264.

Примечательно, что в разделе «Другие редакции и варианты» 3-го тома Полного собрания сочинений Пушкина 265, которое является наиболее авторитетным, приводится предположительная ранняя редакция «Пророка» по копии С. П. Шевырева, где текст оборван на строке «И бога глас ко мне воззвал». После чего следует ремарка: «Заключительное четверостишие Шевыревым не записано; возможно, что здесь должны были следовать нецензурные стихи политического содержания» (III/2, 578). Цитировать здесь неуклюжую графоманскую поделку составители постеснялись, она отнесена к разделу «Отрывки, 1826».

В примечаниях сказано, что отрывок печатается по записи Бартенева, со слов Погодина, в тетради 1851–1860 гг. с заменой в ст. 3 слова «шеи» словом «выи» и с конъектурой, предложенной М. А. Цявловским (III/2, 1282).

Ну, а общеизвестный авторский текст «Пророка» благополучно, без помех и последствий, появился на страницах «Московского Вестника», 1828, № 3 (III/2, 1130).

Виднейший советский пушкинист Д. Д. Благой верил легенде о «корявейшей» строфе безоговорочно, и в первой главе своей монографии «Творческий путь Пушкина (1826–1830)» он назвал «Пророк» одним из замечательнейших программных стихотворений Пушкина, поскольку оно «первоначально заканчивалось призывом к поэту-пророку явиться перед лицо „царя губителя“ в облике повешенных декабристов с грозными словами обличения» 266. Несомненное убожество четверостишия ничуть не мешало исследователю восторгаться его «гражданственным» звучанием.

Увы, легенда о первоначальной обличительной концовке «Пророка» шита белыми нитками. Прежде всего вызывает серьезные сомнения разнобой в фактах, излагаемых мемуаристами, поголовно принадлежащими к узкому дружескому кругу московских «любомудров». Как известно, с А. В. Веневитиновым Пушкин встретился впервые 10 сентября 1826 г., а с М. П. Погодиным — на следующий день. Знакомство с С. П. Шевыревым состоялось спустя месяц, 12 октября 1826 г., на квартире Д. В. Веневитинова, где поэт читал «Бориса Годунова» 267. Крайне сомнительно, что Пушкин мог вовсю откровенничать с новыми знакомыми, читая им опасное стихотворение, за которое он наверняка мог подвергнуться новой опале. Значит, в большинстве случаев мы имеем дело с пересказом слухов, а не признаний самого поэта.