Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Скорее всего, слухи о крамольной концовке «Пророка» намеренно распространялись среди молодых московских либералов, чтобы обелить Пушкина, когда в начале 1827 г. москвичи принялись наперебой обвинять поэта «в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государем» 268. Заслуживает внимания гипотеза П. О. Морозова о том, что автором легенды о «Пророке» и заодно нескладного четверостишия 269был закадычный приятель Пушкина, стихоплет и заядлый лгун С. А. Соболевский. Но не лишено вероятия, что Пушкин, обеспокоенный своей поблекшей репутацией, унизился до насквозь лживой похвальбы.

Так или иначе, удивляет режущая глаз, совершенно не пушкинская корявость четверостишия во всех его вариантах, записанных со слов современников спустя четверть века и более. Но даже если уродливая строфа о пророке «с вервием на выи» действительно написана Пушкиным, из этого вовсе не следует, что именно она служила первоначальной концовкой стихотворения «Пророк».

Заслуживает доверия свидетельство М. П. Погодина, изложенное в письме кн. П. А. Вяземскому от 29 марта 1837 г.: «Пророк он написал, ехавши в Москву в 1826 году. Должны быть четыре стихотв<���орения>, первое только напечатано (Духовной жаждою томим etc.)» 270. Эти сведения наверняка почерпнуты из первых рук, ведь именно М. П. Погодин издавал журнал «Московский Вестник», на страницах которого, в № 3 за 1828 г., и был впервые опубликован «Пророк».

Вот почему «Пророк», одно из самых ярких пушкинских произведений, производит впечатление незаконченного, оборванного на взлете текста, ведь за ним должны были следовать еще три стихотворения, исполненные сурового гражданского пафоса. Есть достаточные основания полагать, что отчаявшийся ссыльный поэт вознамерился обличить Николая I в духе библейских пророков, когда решил, что его унизительная капитуляция оказалась напрасной, что амнистии ему не дождаться.

Прямое подтверждение этой гипотезы есть в воспоминаниях П. В. Нащокина, утверждавшего, что Пушкин сжег черновик «Пророка» в Михайловском при угрозе ареста: «Ему сказывают о приезде фельдъегеря. Встревоженный этим и никак не ожидавший чего-либо благоприятного, он тотчас схватил свои бумаги и бросил в печь: тут погибли его записки и некоторые стихотворные пьесы, между прочим, стихотворение „Пророк“, где предсказывались совершившиеся уже события 14 декабря» 271. Тут, судя по контексту, Нащокин перепутал стихотворения «Пророк» и «Андрей Шенье» (пятидесятилетний рассказчик то и дело жаловался Бартеневу на нелады с памятью). Да и тетради с биографическими записями Пушкин уничтожил, по его собственноручному свидетельству, «в конце 1825 года, при открытии нещастного заговора» (XII, 310).

Невзирая на лживую похвальбу Пушкина о смелом стихотворении за пазухой и склеротическую путаницу Нащокина, можно все-таки вылущить из легенды достоверное зерно. Поэт принялся за яростное обличение царя-вешателя, но, испуганный появлением фельдъегеря, швырнул черновики в огонь.

Как известно, после восстания декабристов Пушкин сжег многое из своих стихов и автобиографических записей, вырывая листы из рабочих тетрадей. Впредь он завел привычку делать крамольные записи не в тетради, а на отдельных листках, чтобы при угрозе ареста и обыска было легче уничтожить рукописные улики. К примеру, так он писал послание декабристам в Сибирь «Во глубине сибирских руд…» (1827), и автограф стихотворения, естественно, пропал (см. III/2, 1137).

Точно так же не сохранились черновые автографы цикла «Пророк», ибо их разрозненные листочки опасливый поэт сжег 4 сентября 1826 года. Незадолго до этого, 14 августа он писал кн. П. А. Вяземскому: «Из моих записок сохранил я только несколько листов и перешлю их тебе, только для тебя» (XIII, 291). Спустя три недели, оказывается, у него опять появились предосудительные бумаги, подлежащие сожжению. Тут можно вполне поверить путанику П. В. Нащокину, рассказывавшему, что Пушкин бросил в печку именно наброски «Пророка». А затем, по прибытии в Москву, царские милости и клятвенное обещание Пушкина «сделаться другим» поставили крест на крамольном замысле.

Таким образом, легендарная строфа «Восстань, восстань, пророк России…», вполне возможно, представляет собой лишь черновое, не до конца обработанное четверостишие из набросков к недописанному, заброшенному впоследствии циклу.

В любом случае вряд ли Пушкину могло прийти в голову захватить с собой отчаянно дерзкие стихи, отправляясь во дворец к императору. Именно здесь красивое предание о мужественном поэте обнаруживает полнейшее отсутствие психологической достоверности.

Во мнениях исследователей и биографов по данному поводу наблюдается полный разнобой. Например, А. Труайя безоговорочно верит этой легенде 272, а Л. П. Гроссман даже не упоминает о ней, хотя вообще-то он по всякому удобному поводу разукрашивает Пушкина густым революционным макияжем 273.

Вполне убедительной выглядит апелляция к психологии у Н. О. Лернера: «С характером Пушкина не вяжется театрально-эффектное вручение царю стихов о пророке с веревкой на шее. Поэт мог отожествлять себя в поэтическом воображении с гонимым пророком, но, как человек трезвый и самолюбивый, конечно, никогда не решился бы вручить царю подобные стихи и, разыграв напыщенную, театральную сцену, поставить себя в положение не то что небезопасное, а просто смешное» 274.

По всей видимости, Пушкин ожидал благоприятного поворота судьбы, отправляясь 4-го сентября 1826-го года с фельдъегерем из Пскова в Москву: «поэт дорогою был очень весел и шутлив, — шутлив до шаловливости» 275.

Псковский губернатор Б. А. фон-Адеркас позволил поэту прочесть обнадеживающее письмо, которым Пушкина затребовали пред царские очи:

«31-го Августа 1826. № 1432.

По высочайшему государя императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше ваше превосходительство: находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба его величества.

(Подписал:) Начальник Главного штаба Дибич» (XIII, 293)

Прежде, чем покинуть Псков, Пушкин успел отправить письмо П. А. Осиповой: «Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас сколько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его, для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича, — мне остается только гордиться этим. Я еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8-го числа текущего месяца; лишь только буду свободен, тотчас же поспешу вернуться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце» (XIII, 294, 558 — франц .).