Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Ну что ж, исход аудиенции оказался для Николая I отрадным и обнадеживающим. Прославленный «певец свободы» не только перестал накалять бунтарские настроения в обществе, более того, он стал пламенным сторонником царя.

Главная цель, которую преследовал венценосный полицейский при встрече с поэтом, вполне прозрачна. «Напуганный широкой картиной всеобщего недовольства, которую вскрыло следствие над декабристами, царь чувствовал необходимость эффектного жеста, который примирил бы с ним общественность» 300, — отмечал Ю. М. Лотман. Здесь исследователь слишком тенденциозен, и помянутую им «широкую (!) картину всеобщего (!) недовольства» следует отнести в разряд конъюнктурных домыслов, ибо недостатка в общественной поддержке молодой император не испытывал. Противостоял ему крохотный слой мыслящих людей, изрядно прореженный арестами. Как вспоминал И. А. Гончаров, «тогдашние либералы, вследствие крутых мер правительства, приникли, притихли, быстро превратились в ультра-консерваторов» 301.

Таким образом, поводов для хронической боязни Николай I не имел, хотя советские ученые и старались изображать его (с подачи того же Герцена) отъявленным лицемером и трусом, действовавшим исключительно с перепугу. Между тем казарменно-полицейский склад ума причудливо сочетался у него с тягой к меценатству. В самом начале своего правления, весной 1826 г., он щедрой рукой облагодетельствовал Н. М. Карамзина, назначив ему громадную пенсию, 50 тысяч рублей в год 302. А балетмейстер К. Дидло удостоился пенсии в 40 тысяч рублей 303(для сравнения: жалованье профессора составляло три тысячи в год).

Что же касается Пушкина, то Николай I безусловно хотел покрасоваться в образе просвещенного владыки, под чьим отеческим водительством расцветает дарование лучшего поэта страны. Но дело тут не в психологических мотивах и совсем не в том, насколько искренним было стремление самодержца не выглядеть косным и жестоким деспотом.

В тогдашней России только-только нарождалось общественное мнение как ощутимая самостоятельная сила, требовавшая обуздания и лепки. Совладать с ней лишь усилиями цензоров и жандармов не представлялось возможным. А стоявший перед императором в кабинете Чудова дворца лохматый человечек с прыщавой физиономией обладал огромным даром слова и властью над умами. Никто другой в России не был настолько опасен для самодержавия.

Именно в связи с Пушкиным, по ходу следствия над декабристами, Николаю I и его сановникам впервые «блеснула в глаза сила художественного и политического слова, сила мысли», как выразился П. Е. Щеголев, и «они осмыслили всю необходимость борьбы» 304с этой грозной стихией.

Но в то же время опасный поэт мог стать чрезвычайно полезным.

В первом же письме А. Х. Бенкендорфа Пушкину, отосланном спустя три недели после царской аудиенции, говорится: «Его величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше» (XIII, 298).

Спустя год, в конфиденциальном донесении царю, шеф жандармов выразился гораздо яснее: «Пушкин, после свидания со мной, говорил в Английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно» 305.

Так оно и случилось. Что бы ни писали по этому поводу уклончивые советские пушкинисты, как бы ни старались они оплести суть дела словесным кружевом, факты диктуют нам простой и однозначный вывод. Поэт безоговорочно капитулировал перед царем, и Николай I добился от Пушкина всего, чего хотел.

Сохранилось немало свидетельств тому, что расчетливая стратегия самодержца увенчалась триумфальным успехом.

Например, Фр. Малевский, друг и сподвижник А. Мицкевича, сообщал своим сестрам в письме: «Я должен вам сказать о том, что очень в настоящее время занимает Москву, особенно московских дам. Пушкин, молодой и знаменитый поэт, здесь. Все альбомы и лорнеты в движении; раньше он был за свои стихи сослан в свою деревню. Теперь император позволил ему возвратиться в Москву. Говорят, у них был долгий разговор, император обещал лично быть цензором его стихотворений и, при полном зале, назвал его первым поэтом России. Публика не может найти достаточно похвал для этой императорской милости» 306.

М. П. Погодин описал в своем дневнике примечательный факт. Д. В. Веневитинов узнал о возвращении Пушкина в тот же день от княжны А. И. Трубецкой, сказавшей на балу у французского посланника: «Я теперь смотрю de meilleur oeil [7] Гораздо благоприятнее — франц. на государя, потому что он возвратил Пушкина» 307.

В целом, как выразился граф Д. Н. Толстой, «прощение Пушкина и возвращение его из ссылки составляли самую крупную новость эпохи» 308.

Спустя год после достопамятной аудиенции всезнающий начальник канцелярии III отделения М. Я. фон Фок докладывал А. Х. Бенкендорфу: «После нещастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые люди, занимавшиеся словесностью, Петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские круги, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества, уничтожившиеся без всякого повеления правительства. Нелепое мнение, что государь император не любит просвещения, было общим между литераторами, которые при сем жаловались на Ценсурный Устав и на исключение литературных обществ из Адрес-Календаря, по повелению Министра Просвещения. Литераторы даже избегали быть вместе, и только встречаясь мимоходом изъявляли сожаление об упадке словесности. Наконец, поступки государя императора начали разуверять устрашенных литераторов в ошибочном мнении. Чины, пенсионы и подарки, жалуемые от щедрот монарших, составление Комитета для сочинения нового Ценсурного Устава и, наконец, особенное попечение государя об отличном поэте Пушкине совершенно уверили литераторов, что государь любит просвещение, но только не любит, чтобы его употребляли, как вредное орудие для развращения неопытных софизмами и остроумными блестками, скрывающими яд под позолотою» 309.

Таким образом, царь заручился симпатией просвещенной публики, а Пушкин всенародно подал пример отрадной благонамеренности. Но более того, коронованному жандарму вполне удалось « направить перо » перевоспитанного « певца свободы ».

Прежде всего, как повелось издавна, облагодетельствованному поэту надлежало сочинить стихотворное приношение на высочайшее имя. И вот в декабре 1826 г. из-под пера Пушкина выходят лучащиеся оптимизмом «Стансы»: