Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Однако ни при первой встрече с Николаем I, ни впоследствии Пушкин, судя по всему, даже не пытался коснуться заклятой темы освобождения Отечества. Зато в бумагах поэта сохранились его соображения о реформах в России, датируемые ноябрем 1826 г.

В густо исчерканном черновике записки «О народном воспитании» читаем один из вариантов зачина: «Политические изменения, вынужденные у других народов долговременным приготовлением, но у нас еще не требуемые ни духом народа, ни общим мнением, еще не существующим, ни самой силой вещей, были любимою мечтою молодого поколения. Несчастные представители сего буйного и невежественного поколения погибли» (XI, 311).

Переписывая статью набело, Пушкин выразился чуток помягче, но столь же однозначно: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий» (XI, 40).

Не пройдет и двух месяцев, как поэт сочинит общеизвестное послание «В Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»), воспевая декабристское «дум высокое стремленье» (III/1, 49). Но в записке, предназначенной для царских очей, о том же самом говорится иначе: «замыслы более или менее кровавые и безумные» (XI, 40). Просто счастье, что автор ухитрился не перепутать, кому в каких выражениях надобно писать.

Хочется думать о Пушкине доброжелательно, хочется верить его словам, хочется предположить, что он и впрямь решительно отрекся от прогрессивных идеалов, ибо в противном случае записка «О народном воспитании» выглядит махровым подличаньем перед самодержцем.

Один-единственный раз царь велел Пушкину письменно изложить мнение о государственных делах, и поэт не преминул засвидетельствовать свою лояльность, крепко лягнув « падших » каторжников. Прочитав сей опус, Николай I мог лишь удостовериться, что избрал верный стратегический путь, если даже такой записной вольнодумец, как Пушкин, отзывается о декабристских планах реформ с презрительным негодованием.

Кстати говоря, подчеркнуто реакционная тональность записки «О народном воспитании» лишний раз доказывает, что Пушкин великолепно чуял, куда ветер дует, и что на аудиенции в Чудовом дворце Николай I вовсе не обольщал поэта посулами государственных преобразований.

Как видим, благовидная аргументация В. Я. Кирпотина лжива насквозь.

Опять-таки, читатель может задаться вопросом, а уместно ли опровергать явные бредни видного функционера ЦК ВКП(б) (пусть даже переизданные при Брежневе, в 1970 году). Дело в том, что кирпотинские доводы для оправдания пушкинского ренегатства вошли в золотой фонд пушкинистики, стали непререкаемыми и общеупотребительными, впрочем, без указания авторства.

Вот характерные цитаты.

«Пушкин, вступивший в кабинет царя, был поэтом, прошедшим период дерзкого, революционного отрицания, но приблизительно к 1823 году выработавшим иной, сложный взгляд на ход и перспективы российской истории» 319. Это Н. Я. Эйдельман прилежно пересказывает мысли В. Я. Кирпотина с запозданием на полвека.

«Выйдя из царского кабинета в кремлевском дворце, Пушкин не мог предполагать, как тяжело и унизительно сложатся в дальнейшем его отношения с властью, — он верил, что ему довелось видеть великие исторические преобразования в момент их зарождения и что он сможет повлиять на их будущий ход» 320, — а это писал Ю. М. Лотман, который безусловно штудировал краеугольный труд «Наследие Пушкина и коммунизм» еще на университетской скамье.

Нетрудно различить в приведенных цитатах буквальные перепевы кирпотинских фиоритур, хотя почтенные авторы и не потрудились дать ссылки на первоисточник.

Такое грубое манкирование научной этикой объясняется не только специфическими особенностями пушкинистики. В. Я. Кирпотину попросту не повезло. Вращаясь в сталинской идейно-политической мясорубке, он умудрился стать одновременно личностью и одиозной (как непременный участник травли видных писателей, от Фадеева до Зощенко), и опальной (как репрессированный «космополит»). Вот младшие единомышленники и раздербанили его каноническое наследие, ставшее наглухо анонимным.

Однако, представьте себе, по сей день тучную ниву пушкинистики возделывают достойные преемники В. Я. Кирпотина, и они преподносят как собственные мысли словесную жвачку, запущенную в научный обиход по указанию Сталина.

Например, видный современный исследователь И. В. Немировский утверждает (естественно, без ссылок на Кирпотина), что ренегатство Пушкина стало результатом «исторического оптимизма, связанного с началом нового царствования» 321.

По мнению Л. М. Аринштейна, чьи книги ныне выходят переизданиями с пулеметной частотой, необходимость заключить сделку с царем Пушкину продиктовала «внутренняя потребность переосмыслить и нравственно переоценить многое из того, что представлялось ему истинным в годы ссылки» 322.

Профессор Питтсбургского университета (США) М. Г. Альтшуллер в связи со «Стансами» старательно копирует кирпотинские неувядаемые мысли, равно как и его стилистику: «Пушкин поверил в способность молодого царя управлять Россией лучше и успешнее, чем его предшественник. Новые политические взгляды и идеи нашли отражение в творчестве Пушкина последнего дестилетия» 323.

Видно сразу, что все вышеупомянутые современные пушкинисты лишь старательно перепевают аргументацию Кирпотина, хотя на его приоритет основоположника так же, как Эйдельман и Лотман, не ссылаются. Вряд ли по незнанию, скорее, из рудиментарного чувства приличия.

Таким образом, пушкинистика вполне может претендовать на статус отдельной литературоведческой дисциплины, где традиционные научные принципы не соблюдаются. Ее уникальное чарующее своеобразие возникает в первую очередь благодаря атмосфере всеобщего бездумного плагиата, когда ученые могут излагать важную концепцию без указания ее автора, причем краденые доводы никто не проверяет на прочность.

Не приходится сомневаться и в том, что Пушкин все-таки тяготился вынужденным обетом молчания о волнующих его острых проблемах современности. «Я думаю пуститься в политическую прозу» (XIV, 69), — признался он Вяземскому в письме от 16 марта 1830 г. В связи с этим поэт делится циркулировавшими в Первопрестольной слухами: «Государь уезжая оставил в Москве проект новой организации, контр-революции Революции Петра. Вот тебе случай писать политический памфлет, и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы» (XIV, 69) 324.