Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Вот что писал фон Фок в донесении о Пушкине от 17 сент. 1826 г.: «Этот господин известен за мудрствователя (philosophiste), в полном смысле этого слова, который проповедует последовательный эгоизм с презрением к людям, ненависть к чувствам как и к добродетелям, наконец, деятельное стремление к тому, чтобы доставлять себе житейские наслаждения ценою всего самого священнoro. Этот честолюбец, пожираемый жаждою вожделений, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо будет проучить, при первом удобном случае. Говорят, что государь сделал ему благосклонный прием, и что он не оправдает тех милостей, которые его величество оказал ему» 22.

Такую ворчливую характеристику можно приписать специфическому взгляду полицейского канцеляриста, с профессиональной подозрительностью наблюдавшего за жизнью поэта сквозь грязную оптику донесений и доносов. Однако Н. И. Греч в автобиографических записках поминает « благороднейшего » и « человеколюбивого » фон Фока, приводя тому наглядные примеры 23. Впрочем, и сам Пушкин в дневниковой записи от 4 сентября 1831 г. пишет, что недавно скончавшийся М. Я. фон Фок был «человек добрый, честный и твёрдый» 24. А значит, следует признать, что уничижительный отзыв прекрасно осведомленного полицейского хотя бы отчасти справедлив.

Безусловно Пушкин не был таким полнейшим нравственным уродом, как показалось фон Фоку. Время от времени он испытывал, хотя и безрезультатно, душевные порывы, диктуемые благородством, состраданием и гражданским долгом. Исподволь его грызла совесть, против которой приходилось воздвигать рифмованные заслоны вроде стихотворения «Поэт и толпа» (1828).

Беда в том, что поэт не выдержал испытания царским кнутом и царским пряником. Начиная с осени 1822 года, после Кишиневского кризиса он старательно давил в себе пресловутые «души прекрасные порывы». А уж первая беседа с Николаем I изломала его окончательно.

Без сомнения, плоды успеха на аудиенции царь пожинал благодаря тщательной подготовке. Хотя процитированное выше донесение фон Фока о Пушкине составлено уже после аудиенции в Чудовом дворце, оно дает четкое представление о том, какие устные отзывы Николай I мог получить о поэте в кругу своих конфидентов. Так или иначе, услышанное им вполне согласовывалось с общим впечатлением, почерпнутым из доклада А. К. Бошняка и из поданного Пушкиным прошения о помиловании.

Еще до того, как Пушкин переступил порог царского кабинета, Николай I точно знал, из какого прихотливого сплава создан этот человек — опасный и влиятельный благодаря огромной популярности, а вместе с тем малодушный, донельзя эгоистичный «честолюбец, пожираемый жаждою вожделений», получивший крепкую острастку от Александра I и вроде бы ступивший на путь исправления.

Соображения государственной пользы диктовали необходимость воспользоваться его слабостями, переманить на свою сторону, приручить и использовать как ключевую фигуру для воздействия на образованные круги.

Вот ведь что интересно, на протяжении всей последующей жизни Николай I на поприще политики не блистал ни смекалкой, ни изяществом, предпочитая действовать грубым нахрапом. В случае с Пушкиным он явно воспользовался подсказкой. И даже известно, чьей именно.

На протяжении 1826 года приснопамятный Ф. В. Булгарин составил для III Отделения несколько аналитических докладов, и в том числе записку «Нечто о Царскосельском Лицее и о духе оного».

В этом документе с изумительным цинизмом рекомендованы средства к искоренению пагубного «Лицейского духа» (выражающегося в отсутствии чинопочитания и в презрении к казенному патриотизму) и разработана стратегия, которая будет способствовать «водворению истинных монархических правил».

«Для истребления Лицейского духа в свете, — объяснял Ф. В. Булгарин, — должно, во-первых, употребить благонамеренных писателей и литераторов, ибо все это юношество льнет к словесности и к людям, имеющим на оную влияние. В новом Цензурном Уставе находится одна важная погрешность, препятствующая преобразованию мыслей, — погрешность, с первого взгляда неприметная: там сказано, что все писатели должны непременно, под лишением собственности, стараться направлять умы к цели, предназначенной правительством. Это надлежало делать, но не говорить, потому что сим средством истребляется доверенность к правительству и писателям, и юношество не станет ничему верить, что писано будет по-русски, полагая, что все пишется не по убеждению, не по соображению ума, а по приказу. Надлежало бы заставить писателей доказывать, рассуждать и убеждать силою красноречия» 25.

Как известно, Николай I рьяно исповедовал казарменный идеал общественного устройства, между тем Булгарин отстаивал необходимость индивидуального подхода и гибкой обработки человеческого материала: «Должно знать всех людей с духом Лицейским, наблюдать за ними, исправимых — ласкать, поддерживать, убеждать и привязывать к настоящему образу правления; возможность этого доказывается членами Арзамасского общества, которые, будучи все обласканы Правительством, сделались усердными чиновниками и верноподданными». Вольнодумцев «неисправимых» Булгарин посоветовал «растасовывать по разным местам государства обширного на службу, удаляя их только от пороховых магазинов, то есть от войска в бездействии» и от «легионов юношей» в крупных городах. А касательно обращения «с действующими противозаконно и явными ругателями» 26, вдумчивый стратег воздержался от прямых рекомендаций, намекнув, что тут власти сами с усами.

Может легко показаться, что дельный совет, как следует обойтись с Пушкиным, Николай I почерпнул именно отсюда. Но, судя по всему, царь не читал булгаринский опус, и плодотворная идея осенила его благодаря посредникам.

Б. Л. Модзалевский, опубликовавший примечательный документ, резюмировал: «Урок и наставления Булгарина, данные в этой записке, не прошли бесследно, и агенты III Отделения к ним, несоменно, прислушались». В частности, рассуждал далее исследователь, одержимый «духом Лицейским» Пушкин, тем не менее, относился к разряду «исправимых», и на него следовало воздействовать лаской «в надежде сделать из него нового арзамасца-сановника» 27.

Надлежит согласиться в целом со мнением Модзалевского, но жажда исторической справедливости диктует существенное уточнение. В рядах российской тайной полиции нашелся как минимум один тонкий стратег, умевший мыслить неординарно. За несколько месяцев до того, как Булгарин составил вышеупомянутую записку, жандармский полковник И. П. Бибиков отправил А. Х. Бенкендорфу чрезвычайно дельное письмо:

«Разделяя Ваши благородные намерения, я непрерывно размышляю о том, какими средствами можно было бы еще крепче связать узы, соединяющие государя с его народом, и полагаю, что, кроме тех важных предметов, о которых я имел честь вести с Вами беседу в моих письмах, необходимо сосредоточить внимание на студентах и вообще на всех учащихся в общественных учебных заведениях. Воспитанные, по большей части, в идеях мятежных и сформировавшись в принципах, противных религии, они представляют собою рассадник, который со временем может стать гибельным для отечества и для законной власти» 28.