Наталья Воронцова-Юрьева - Анна Каренина. Не божья тварь

Вот уже и Долли она обвиняет в злорадстве и зависти: "Я хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала. Как бы она рада была моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное чувство было бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в которых она завидовала мне".

Вот уже и Кити превращается в монстра: "Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь! Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу . И она ревнует и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если б я была безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа... если бы хотела. Да я и хотела".

Ну, вот видите, какое откровенное признание. Даже двапризнания. Правда, второе - о том, что она безнравственная женщина, - получилось у нее случайно, она совсем не то хотела сказать, но злорадство зашкалило - и признание в своей безнравственности выскочило из нее.

И вот уже все люди вокруг видятся ей подлыми и грязными - не лучше нее: "Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга".

И вот уж она с наслаждением развивает эту мысль, всюду выискивая и смакуя человеческую грязь и тем оправдывая грязь собственную. Всё ложь вокруг: чувства, люди, дети, церкви - всё лживо и каждый хочет оставить другого без рубашки, "все гадко", "мы все ненавидим друг друга" - "мы все ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся".

В таких мыслях она подъезжает к дому, даже не заметив этого. И только теперь вспоминает, что посылала Вронскому записку и телеграмму. Но есть ли ответ? Есть. Ей подают телеграмму Вронского: "Я не могу приехать раньше десяти часов". Она возмущена. Что это значит?! Как он посмел?! Ведь она посылала за ним! А раз посылала, то он обязан немедленно явиться!

"А посланный не возвращался?" - спросила она. Нет, не возвращался. И она почувствовала, как в ней стал снова нарастать "неопределенный гнев и потребность мести".

С ней случается очередной приступ затемняющего мозги психического расстройства, вызванного наркотической зависимостью. И теперь она уже окончательно не могла сообразить, что его телеграмма была всего лишь "ответ на ее телеграмму и что он не получал еще ее записки". Да он просто еще не получал ее записку!

Но она уже не способна этого понять - гнев и жажда мести, которые давно уже руководят ее жизнью, и без всякого морфина лишая ее рассудка и уродуя все вокруг, теперь настолько сильны, что даже при виде его шляпы "она содрогнулась от отвращения".

Теперь и он, и его мать, и та самая Сорокина, привезшая ему документы от матери - теперь и они тоже немедленно зачисляются ею в разряд злорадствующих над ней. И в ее воспаленном - больном гордыней, наркотиком и патологической жалостью к себе - мозгу тотчас рисуется угодная ей отвратительная картинка: "Она представляла его себе теперь спокойно разговаривающим с матерью и с Сорокиной и радующимся ее страданиям". Мало того! Теперь и "прислуга, стены, вещи в этом доме - все вызывало в ней отвращение и злобу и давило ее какою-то тяжестью".

Но нельзя жить, ненавидя весь мир. Нельзя жить, не испытывая любви даже к собственным детям.

Ей хочется ехать. Неважно куда, она и сама не знает куда, но ехать, бежать, скорей из этого дома, двигаться, нестись, ехать!.. И тут ей приходит в голову идея - ей нужно в имение его матери!.. Но сначала на станцию железной дороги - ведь он сказал, что поедет туда!.. А если его там нет, то - да-да, в имение к его матери, да-да, приехать и уличить!..

Она посмотрела в газете расписание. Поезд отходил в восемь часов две минуты. Она успеет. И она больше никогда сюда не вернется. Она встретится с ним на станции и всё скажет ему!.. Если нет - поедет к его матери и скажет им всем!.. А потом сядет в поезд и поедет до первого города, в котором и останется жить.

Она кладет в дорожную сумку вещи из расчета на несколько дней. Внезапно она чувствует голод. Она видит на столе обед. Она подходит и... нюхает хлеб и сыр. Но запах пищи - запах энергии и жизни - противен ей.

Ей противна горничная, противен слуга, противен кучер... Они все ей противны. Они все раздражают ее.

Она едет на вокзал и снова думает о том, что люди подлы, лживы и грязны - "борьба за существование и ненависть - одно, что связывает людей". А раз так, то она имеет право быть с ними подлой и лживой. Да, она имеет на это право!

Она смотрит на едущих мимо людей - едущих явно куда-то повеселиться. Нет-нет, думает она, "вы напрасно едете", вам ничто не поможет - "от себя не уйдете".

И тут в ней внезапно вспыхивает яркий свет истины, и обратив его внутрь себя, она вдруг увидела свои отношения с Вронским в их истинном свете: "Чего он искал во мне? Любви не столько, сколько удовлетворения тщеславия".

И это правда. Но только однобокая правда. Потому что так было когда-то, в самом начале, а потом многое изменилось во Вронском. И еще потому эта правда однобокая, что Анна ни слова не говорит о своих собственных чувствах к Вронскому - а ей-то он был зачем? Вместо этого она с удовольствием вспоминает его покорность - "выражение лица его, напоминающее покорную легавую собаку, в первое время их связи".

Вот что нестерпимо привлекло ее ко Вронскому - его покорность собаки. Вот в чем была ее настоящая неудержимая потребность. Вот ради чего она ушла от мужа к Вронскому.

Но даже и покорность его теперь напрочь отметается ею как фальшивка - она оставляет ему только тщеславие, снова и снова упиваясь жалостью к себе и осыпая Вронского несправедливыми упреками: "Да, в нем было торжество тщеславного успеха. Разумеется, была и любовь, но большая доля была гордость успеха. Он хвастался мной. Теперь это прошло. Гордиться нечем. Не гордиться, а стыдиться. Он взял от меня все, что мог, и теперь я не нужна ему".

Но это опять ложь. Удобная, полностью оправдывающая ее ложь. Не потому он начал тяготиться ею, что натешил свое гордыню - он и думать забыл про свет, где и было востребовано подобное тщеславие. Он давно уже изменился - и жизнь с Анной в деревне вполне его устраивала, и даже больше того. Это сама Анна изуродовала их жизнь своими неприятными и крайне опасными личными качествами, усугубленными пристрастием к страшному наркотику - морфину. И теперь он продолжал жить с ней из чувства долга, и Анна это понимает: "Если я уеду от него, он в глубине души будет рад".

И он действительно был бы этому рад - как и всякий живой человек, с чьей шеи сняли бы наконец удавку и жернов. А кто бы не мечтал избавить себя от пыток?

Но мысль о собственной вине так и не приходит ей в голову. Наоборот, она уверяет себя, что ее любовь к нему "делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и гаснет, и вот отчего мы расходимся".