Александр Руденко-Десняк - Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Едигею страшно при одном предположе­нии, что люди, опираясь на науку, могут получить над другими людьми неограничен­ную власть. Хорошо зная цену того, что названо в романе «ненавистью к личности в человеке», Едигей вынес из прожитых лет ясную, хотя и не всегда выраженную в сло­вах убежденность, что личность — основа основ, что не потерять ее в себе, а по мере сил поднять и укрепить — главное, ради че­го стоит преодолевать лишения и невзгоды, что только так и добывается глубокая ра­дость жизни.

Ответственность перед будущим, как бы простодушно она ни выражалась Едигеем, может принадлежать только личности.

Герою романа мало узнать, что путь на родовое кладбище закрыт из-за нужд по­явившегося в степях космодрома. Это Сабитжан вполне удовлетворится общими соображениями о мировых вопросах и «го­сударственной пользе», а Едигей отправится к ответственным людям, чтобы высказать свою точку зрения, чтобы наступающее новое не приносило даже малого ущерба тому, что есть, без чего оскудеет наша жизнь, разрушится ее целостность.

Все связано, утверждает роман, показы­вая, как с космодрома, помешавшего похо­ронной процессии, поднимаются ракеты, чтобы прекратить возникшие контакты зем­лян с далекой планетой Лесная Грудь. Зем­ля оказалась не готова к взаимодействию с лесногрудцами, столь озабоченными даль­нейшим существованием всего живого во Вселенной,— кто знает, не закрыли ль зем­ляне для себя одну из дорог в будущее... Это соединение проблем вселенских и проб­лем трудяги со степного разъезда достаточ­но наглядно, хотя и несколько умозритель­но. А вот то, что без таких «лично ответ­ственных», как Едигей, под угрозой окажется и связь времен, и связь поколе­ний, что драгоценно и необходимо каждое звено всего живого, находится ли оно в огромном городе или в безжизненных пес­ках, — эта мысль освещает совершившееся в романе духовное путешествие героя.

«Живой человек должен жить, видя перед собой цель и пути к этой цели»,— простое правило сформулировано Едигеем. Сколько нужно сил и терпения, чтобы буднично сле­довать такому правилу, чтобы оставаться верным ему всю жизнь.

Роман воздает должное герою за проч­ность сделанного им жизненного выбора. Он тем значительнее, тем привлекательнее, чем больше, труднее и целеустремленнее внимательно прослеженный в романе, по­следовавший за выбором Едигеев Путь...

Национальная, народная память во­плотилась с редкой глубиной в нашей литературе о Великой Оте­чественной войне. «Военная проза» — явление большое, с подвиж­ными, меняющимися признаками, так вос­принимается оно читателем, так изучается критиками.

Идут годы, продолжается разработка поистине неисчерпаемой темы. Рядом с кни­гами, опирающимися на непосредственный опыт участников войны, появляются другие, чьи авторы, вступив в литературу позже, черпают из общенародной памяти о военных событиях. В звучании книг о войне появ­ляются новые и новые интонации.

О «военной прозе» в конечном счете можно сказать то же, что и о любой дру­гой: как бы ни была она специфична, в ней проявляются общие закономерности лите­ратурного движения. Время написания кни­ги не менее существенно, чем время, в ней отраженное.

Именно с этой точки зрения хотелось бы взглянуть на повесть Алеся Адамовича «Ка­ратели», в которой воспроизведение фаши­стской карательной акции 1943 года обрело широкий публицистический и философский смысл.

Подчеркнем: документально точное вос­произведение. О документальном начале в современной прозе (особенно прозе на исто­рическом материале) тоже шло немало спо­ров: его и превозносили, и порицали, из двигателя литературного прогресса оно едва не превратилось в тормоз его развития. А все дело, наверное, в точном при­менении изобразительного арсенала, в уровне осмысления жизненного факта, ка­кую бы форму оно ни приобретало.

«Каратели» — безусловное тому подтвер­ждение.

Есть в «Карателях» история Николая Бе­лого («1920 года рождения, русский, из села Бахчевка Красноярского района Краснояр­ской области») — простая и страшная, как все подобные истории.

Страшит в ней ее стереотипность.

Все узнаваемо: и критические обстоятель­ства, в которые попадает литературный персонаж, и его попытка найти выход, и первый компромисс со своей совестью, и множество последующих компро­миссов, и неумолимый финал. Этот жизнен­ный сюжет берет за живое не своей новиз­ной, а беспощадной, четко выверенной ло­гикой, убедительностью каждого свое­го поворота — автору как будто бы и вме­шиваться не нужно, все происходит само собой...

Книга нисколько не затушевывает вос­произведенных реалий. «Выковыриваешь, выдираешь из затоптанной тысячами ног, исковырянной пальцами, изгрызенной зуба­ми земли оставшиеся еще корешки, тра­ву — тебя вроде и нет давно на свете, но ты все еще существуешь. Вцепившись вме­сте с десятком таких же костлявых и бес­сильных, тащишь, толкаешь телегу, довер­ху груженную трупами, а за тобой идут, тебя сопровождают, злобно понукают не­мецкие и ненемецкие голоса — откуда-то из другого совсем мира»,— говорится о пребы­вании Николая Белого в Бобруйском лагере для военнопленных, и это еще, пожалуй, не самые впечатляющие строки в рассказе о том, как человеческая жизнь может утра­тить всякую цену. Изорванная, голодная, обессилевшая масса встает по утрам, дви­жется куда-то на работу, принимает пону­кающие удары прикладами и беспрерывно тает — «по полтысячи в сутки».

Это мы в нашей читательской искушен­ности знаем, что Николай, сменив отрепье пленного на мундир «добровольца», инс­тинктивно бросившись к куску хлеба с мар­меладом на столе у вербовшиков, напрасно тешит себя мыслью, что выход из положе­ния найден. Подлинные последствия своего шага ему еще предстоит оценить. Пока же он сторонится «гадов» и тянется к таким же, как сам, спрятавшимся в чужие шинели «от лагерного ужаса и неизбывной голодной тоски».

В том новом существовании Белого, где все потеряло свои привычные формы и очертания, и слова звучат по-иному, и зна­чат они нечто совершенно незнакомое, не то, что в прежней жизни. Ему кажется, что он уже в душе покарал себя и даже к гря­дущим справедливым карам приготовил, а эта беспощадность к самому себе — жалкий лепет в сопоставлении с тем действитель­ным ответом, который придется ему дер­жать, с тем нравственным самосудом, ко­торый ему предстоит. Человеческой, дет­ской кровью купит Николай Белый право и дальше ходить по земле, и тут уж возгласы про «ту» и «эту» сторону покажутся рито­рической красивостью из безвозвратного прошлого.

Возможно ли выбраться из этого лабирин­та? Книга не сразу отвечает на этот во­прос — надо «прощупать», проверить ва­рианты человеческого поведения в предло­женных обстоятельствах. За Николаем Бе­лым, вместе, рядом с ним движется в «Ка­рателях» его сотовариш по лагерю и «доб­ровольчеству» Константин Суров. Две судь­бы, отражаясь друг в друге, раскрываются с большей полнотой. Традиционный пове­ствовательный прием «срабатывает» точно; для Белого Суров — и своеобразный alter ego, и напоминание о совместном прошлом, и голос утешения и тайной надежды, толь­ко приобретший реальную плоть.