Анатолий Ланщиков - Достоверность характера

Немецкое командование, разумеется, понимало, что фланги их танкового корпуса уязвимы, но общая обста­новка на фронте вроде бы оправдывала такой риск. С нашей стороны операция была тщательно продумана, удар был нанесен наверняка, дерзость уравновешивалась ос­торожностью: об окружении немецкого корпуса, естествен­но, никто не помышлял. Все выдержано в духе того вре­мени.

А вот другая операция, Уманская, кстати, тоже как-то забытая. Ее провели войсками 2-го Украинского фронта ранней весной сорок четвертого года, сразу же после Корсунь-Шевченковской. Наступление началось без до­статочной подготовки в самых неблагоприятных условиях ранней весны, когда дороги стали абсолютно непрохо­димыми, и фронт наступал, фактически не имея тыла. Командующие армиями, бросив штабы, с небольшими опе­ративными группами устремились на танках вперед. Связь была эпизодической. Горючее добывали в брошенных нем­цами машинах. Питались, как тогда говорили, «по ба­бушкиному аттестату». «Основная тяжесть подвоза гру­зов,— вспоминал потом бывший начальник штаба фрон­та маршал М. В. Захаров,— непосредственно в войсках легла на гужевой транспорт, вьючные подразделения; во многих случаях грузы (особенно снаряды и мины) пере­носились на руках» [7].

Провались эта операция, и на причины ее неудачи смог бы указать любой бывалый сержант, настолько ее про­ведение противоречило элементарным законам военного искусства. Операция проводилась по принципу ротного Ананьева: «Рубанем — посмотрим!» И «рубанули»! Толь­ко убитыми противник потерял 62 тысячи солдат и офи­церов, а наши войска, преодолев по бездорожью око­ло четырехсот километров, вышли на границу Румы­нии.

Перед нами два характера удачных наступатель­ных операций, и каждый воплотил черты своего времени. Под Сольцами была использована тактическая ошибка противника (опять-таки «зависимость» от противника), и операция проводилась по всем законам военной науки. После столь удачного контрудара 11-я армия вновь на­чала отходить. По своему духу эта операция напоминает тот бой под Невелем, которым руководил старшина Ана­ньев.

Уманская операция проводилась вопреки многим, хотя и не всем, законам военной науки. Теперь командиры на­учились мыслить творчески, научились определять глав­ный фактор, который в данный момент мог оказаться решающим. И таким фактором тогда, после Сталинград­ского сражения, Курской дуги, форсирования Днепра, Корсунь-Шевченковской битвы, был наступательный порыв войск (Как видим, теперь уже учитывалось главным образом положение собственных дел.) По духу своему Уманская операция во многом напоминает бой роты старшего лейтенанта Ананьева, и вполне возможно, что Быков описал как раз один из эпизодов этой операции.

У иных авторов наступательный порыв войск изображается примерно так: приезжает в подразделение «высокий» командир и завязывает с солдатами беседу по душам. Солдаты спрашивают, как скоро начнется наступление. Тем дело и ограничивается: мол, в войсках зафиксирован наступательный порыв.. У Быкова проблема решается совсем иначе. Мы уже отмечали, что инициатива атаки с ходу одновременно исходили и от командира роты Ананьева, и от командира взвода Ванина, и от солдата Кривошеева. Пожалуй, наиболее настойчивым был здесь солдат Кривошеев. Когда Гриневич отговаривал Ананьева от атаки, Кривошеев, нарушая субординацию, вмешался и их разговор. «Ну! Пока охранение не выставили, — подхватил Кривошеев. — А ракеты ни черта не светят — снег с дождем забивают». Если вдуматься в эту подсказку, то нетрудно в ней обнаружить очень здравый смысл. А когда атака начнется, Кривошеев все рав­но не успокоится: «Мы к ним сбоку зайдем. Они вправо развернулись, а мы с фланга».

Если уж у солдат появился вкус не просто к бою, к схватке (это и в сорок первом случалось), а именно к уда­ру с фланга, к охвату, окружению, то такая армия не мо­жет уже не наступать. Потому и немец не тот стал, что стал другим наш солдат. Ананьев это понимал, чувствовал всем своим существом. Он командовал не сол­датами вообще, а солдатами переломного периода войны Он верил в солдат. Даже в Чумака.

«Чумак поднялся из цепи и, неуклюже переваливаясь с боку ни бок, подбежал к командиру роты.

— А ну ближе! Не бойся, не укушу! Будешь орди­нарцем, понял? Я тебя выучу на героя, ядрена вошь!» — подбадривает ротный пожилого солдата.

Единственного человека не любил Ананьев — Цвет­кова. И как тот ни маскировал свою трусость, ротный сумел рассмотреть его сущность, и он единственный, кому Ананьев угрожал боем: «Нет уж! Я его выучу, как рядового бойца любить. А нет — так к чертовой матери: автомат в руки и — в цепь!»

Ротный понимал, что скорее Чумака можно «выучить на героя», чем «выучить» Цветкова быть человеком. И да­же не трусость раздражала его в санинструкторе, а шкур­ничество, равнодушие к солдату — этому пахарю войны. Не любили Цветкова и сами солдаты, а вот о ротном своем говорили с теплотой:

«— А у нас и комроты ничего себе. Шебутной, ко­нечно, но неплохой мужик. Воевать может.

— Толковый,— подтвердил Горькавый.— Да не слиш­ком смелый. Не, с немцами, в бою — орел! С начальст­вом».

Ординарец Васюков спорил с Горькавым, но тот стоял на своем. Автор же не «поверил» ни Васюкову — тот как ординарец мог быть и небеспристрастным,— ни быва­лому солдату, который в конце концов мог ошибиться, и решил поставить своего главного героя в положение, когда из двух зол нужно выбирать меньшее. Эпизод с предложением немцев поменяться пленными — это, говоря на языке шахматистов, «вилка конем», когда что-то непре­менно теряешь.

Ананьев хорошо знал, что ему грозит, если он обме­няет Чумака, и последствий он боялся, но не меньше боялся и другого — убить в солдатах веру в их команди­ров. Первым и самым простым его желанием было заст­релить Чумака и сопровождавшего его немца. Дрогнула рука. Нервничает, суетится ротный, кричит на всех, а осо­бенно на тех, кто угадал, какое в конце концов он при­мет решение. Действительно, «шебутной». И знал бедный ротный, что, несмотря на грозный приказ («два нуля де­вятнадцать»), Чумака из плена вызволит. И знал он это давно, еще, например, тогда, когда от смертельной раны умер тот самый Кривошеев, который больше всех соблаз­нял его атакой [8]. В тот раз между ротным и санинст­руктором произошел следующий разговор:

«— Все. Готов,— уверенно объявил Цветков и с соз­нанием своей правоты отступил к выходу.

Ананьев вскипел:

— Обрадовался: готов! Я и без тебя, дурака, видел: будет готов. А вот он не должен был знать. Понял? Он должен на нас надеяться, что позаботимся. Он же человек, а не собака».

Ананьев здесь лукавит: он мог и о собаке позаботить­ся. Только ничего этого Цветков не понимал, зато рот­ного понимали солдаты и верили ему безоглядно. Сви­детельство тому — последняя атака.