Анатолий Ланщиков - Достоверность характера

В повести выведены очень разные и очень интересные в своей человеческой основе характеры, и в каждом из них по-своему запечатлено конкретное историческое время, а все характеры в совокупности составляют столь же глу­боко индивидуализированный и содержательный харак­тер — характер воинской роты. Герой-рассказчик говорит: «Она была лучшей ротой в полку, и командир ее с зампо­литом были лучшими среди других». Но дело не в том, была ли рота в полку лучшей, а в том, что так каза­лось солдатам, которые в ней служили. Это, вероятно, самое главное.

Некоторых больше всего смутил финал повести: как так, вроде бы война вступила в победную для нас фазу, и вдруг такой трагический финал. Да, война вступила в победную для нас фазу, но оттого она не стала менее кро­вопролитной — впереди еще миллионы смертей. Гибнет и рота старшего лейтенанта Ананьева. В повести показаны разные характеры, но показано и их единство, которое выражается в единстве их совокупной воли. По собст­венной инициативе рота идет в первую атаку, по собст­венной воле она идет и в свою последнюю атаку. Главное, что рота сама ищет встречи с противником, ищет боя, в каждом сидит тот азарт схватки с врагом, личный азарт, который и рождает общий наступательный порыв армии. Гибель роты Ананьева — это частность. Но вот инициатив­ный наступательный дух — это уже не частность, а та до­минирующая философия времени, что одинаково может раскрыться как в блистательной победе, так и в отдель­ном поражении.

Рота Ананьева замечательна тем, что в ней этот дух царит безраздельно. И заслуга в том командира роты, умеющего в каждом своем подчиненном поддержать чув­ство инициативы, заразить чувством азарта. Ананьев не только управляет действиями солдат и командиров свое­го подразделения, главное, он управляет общим их наст­роением, а это уже значительно большее искусство, не­жели умение толково распорядиться подчиненными сог­ласно предписаниям боевого устава. Если мы вниматель­но приглядимся к этому образу, то обнаружим глубо­кую психологическую его разработку. Правда, В. Быков почти не погружает нас в мир внутренних переживаний своих героев, но, выстраивая целую цепь поступков, он как бы обозначает посредством их своего рода пунктир, за которым легко угадывается весь контур психологи­ческого состояния, а каждый поступок закономерно выте­кает из предшествующих, строго согласуясь с логикой раз­вития характера, постоянно подвергающегося воздейст­вию все новых и новых обстоятельств. Вот это своеобразие художественного метода писателя, к сожалению, не встре­тило в свое время должного понимания.

4

А. Адамович, анализируя повести В. Быкова, пришел к весьма неожиданному выводу. «Чего нет в этих повестях (вплоть до «Сотникова»),— пишет он,— так это самосу­да, «самоказни» (употребляя слово Достоевского) таких людей или хотя бы сложного психологического процесса самооправдания».

К сожалению, при всей доброжелательности А. Адамо­вич подошел к произведениям В. Быкова с уже отрабо­танными литературоведческими мерками. Нет, В. Быков не опровергает и не отвергает художественного метода Достоевского, напротив, он довольно последователен в своей верности этому методу. При невнимательном про­чтении повестей Быкова действительно как-то трудно сразу обнаружить общее между творческими методами этих двух писателей. Герои Достоевского не то чтобы выстрадывают поступки, а прямо-таки вымучивают их. Любое право выбора приводит их к долгому нравст­венному замешательству. И недаром Великий Инквизитор говорит: «Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее».

Некто Раскольников намеревается убить старуху, и он довольно долго внутренне себя к этому готовит. Убий­ство совершено, и теперь Раскольников занимается столь же мучительно самосудом, а если употребить слово самого Достоевского — «самоказнью».

Некто Бритвин («Круглянский мост») в числе других партизан идет на выполнение задания. Операция срыва­ется, вдобавок гибнет командир группы. Бритвин берет инициативу в свои руки. Он обманывает доверие подвернувшегося подростка (сына полицая) и взрывает мост принеся в жертву этого подростка. (Вспомним Достоев­ского с его «слезинкой ребенка».) Молодой партизан Степка Толкач тоже принимал участие в этой операции, но он не был посвящен в ее «детали». Когда же до Степки дошел смысл этих чудовищных «деталей», он схва­тился с Бритвиным, и в результате дело дошло до при­менения оружия.

Казалось бы, здесь никаким краем не присутствует мо­тив самосуда, «самоказни»: в течение нескольких часов происходит целый ряд действенных поступков, и за каждым из них стоят нравственные человеческие струк­туры, устойчивость которых вроде бы не предполагает проблемы нравственного выбора. Однако при всей внеш­ней простоте (отчетливость сюжета и ситуаций, обыден­ность содержания диалогов, лексический и синтаксичес­кий строй авторской речи и т. д.) быковские произведе­ния обладают такой емкостью внутреннего содержания, такой философской глубиной и взаимообусловленностью всех художественных компонентов, что для правильного их понимания беглого чтения недостаточно.

Возьмем хотя бы такой компонент, как композиция. Вторая глава повести начинается фразой: «Срубив не­сколько ольховых жердей, Степка возвращался на кух­ню», а предпоследняя глава заканчивается фразой: «Степ­ку со связанными руками пригнал под автоматом Дани­ла». Между этими двумя фразами и укладывается все содержание повести. В первой же главе и последней показывается пребывание Степки на партизанской гаупт­вахте после того, как его «пригнал под автоматом Да­нила». По сути дела, первая и последняя главы — это одна, заключающая повествование, глава, разорванная на две части. Вообще-то, можно было, не меняя ни одного слова, упростить композицию, начав повествование прямо со второй главы, а первую главу объединить с по­следней. Но это было бы уже совсем другое произве­дение.

Упрости автор композицию, на первый план выдвину­лась бы событийная сторона повествования. При на­стоящей же композиции на первый план выдвигается именно проблема нравственного самосуда, и удивительно, как этого не заметил А. Адамович.

Предположим, что Степка промахнулся, а ссора замята. Назавтра Степка уходит на новое задание, и новые за­боты отодвигают в сторону возникшую накануне нравст­венную проблему. Постепенно острота ее снимается. Вооб­ще солдат или партизан не в состоянии был долго преда­ваться психоанализу по поводу какого-либо отдельного случая — слишком уж много их происходило. В. Бы­ков нашел очень достоверную жизненную ситуацию (от­сидка на гауптвахте), когда у героя есть не только основания, но, главное, время осмыслить происшедшее [9]. И Степка не просто вспоминает события вчерашнего дня, он ищет нравственного смысла в содеянном. Не находя универсального ответа, он казнится и уповает на внеш­ний суд.