Михаил Трофименков - Культовое кино [litres]

Пожалуй, Бунюэль не был человеком в принятом смысле слова.

Его сны совсем не экстравагантны, они буржуазны, тягучи, нарративны. Они обыденны и пошлы, и именно поэтому безусловно убедительны. В деловитой поступи буржуа, которым никак не удается поесть («Скромное обаяние буржуазии», 1977), в безуспешных попытках людей из высшего общества покинуть заколдованную церковь («Ангел-истребитель», 1962), в пиршестве убогих ублюдков, расположившихся, что твои двенадцать апостолов, на тайной вечере («Виридиана», 1961), нет ничего сверхъестественного. Эти образы слишком просто интерпретировать как социальную сатиру, хотя бы потому, что это и есть социальная сатира. Возможно, в XX веке не было столь блистательного сатирика, как Бунюэль. Но есть нюансы.

Старый анархист, курьер Коминтерна, атеист, охальник Бунюэль не глумится над чужим сном, он – его соучастник, его – совместно со своими персонажами – созерцатель. Бунюэль и ненавистный ему априори латиноамериканский наркобарон и палач – одно целое. Бунюэль и сходящий с ума от ревности буржуа – один человек. «Дневная красавица», буржуазка Катрин Денев, ставшая звездой потайного парижского борделя, – не кто иной, как глухой как пень, мудрый как змий, ежедневно, методично надирающийся мартини, убивающий одиночество стрельбой из пистолета в замкнутых пространствах Бунюэль.

Именно он разгадал великую загадку сна: тот, кто видит сон, – не я, не ты, не он, не она, а мы все, вместе взятые. Атеисты и католики, фашисты и коммунисты, мужчины и женщины, садисты и мазохисты. Мы все смотрим один сон на всех. Сон, у которого столько же имен, сколько фильмов снял Бунюэль.

Бунюэль не читал «Иконостас» Павла Флоренского. Однако бывают причудливые рифмы. Испанский республиканец, с удовольствием разыгравший («Млечный Путь», 1968) расстрел боевиками Дуррути самого папы римского, и русский священник, грезивший идеальным православием и расстрелянный в России, думали об одном и том же. Они встретились в запредельной области всеобъемлющего текста, который пишут не люди, а абсолютный, безликий и вместе с тем очень человечный и ироничный Автор.

Интересно, расстрелял бы Бунюэль Флоренского, пересекись их исторические траектории? Случись их встреча в Барселоне 1936 года, пожалуй, что и расстрелял бы.

Еще интереснее представить себе диалог на том свете между Флоренским и Бунюэлем. Им нашлось бы, о чем поговорить. Просто парочка богословов из новеллы Борхеса, при жизни беспощадно споривших о тонкостях христианства, пока один не разрешил спор, отправив оппонента на костер: на том свете Господь Бог их просто перепутал, поскольку земные мелочи – ничто по сравнению с общим порывом к истине. Именно Флоренский предположил – по сути, безусловная чушь, но с эстетической точки зрения очень даже ничего, – что сны мы видим задом наперед. Некое физическое раздражение вырывает нас из сна, вернее, из глухой, безо́бразной бездны, и за те неуловимые, немыслимые даже не доли, а какие-то миллиардные микродоли секунды возвращения к «реальности» нам чудится связная история, смысл которой только в том, чтобы оправдать пробуждение. Например, человеку снится, что он участвует в Великой французской революции, неистовствует в Конвенте, штурмует Тюильри, попадает на гильотину при Робеспьере и просыпается в ужасе, когда лезвие прикасается к его шее. И тут-то он понимает, что проснулся потому, что неудачно повернулся во сне, прикоснулся шеей к холодной спинке кровати, которая и обернулась той самой гильотиной. Замечательно, что эти рассуждения кажутся не то что чужеродными, а совершенно бредовыми в ткани «Иконостаса», рассуждения о соответствии той или иной живописной (или графической) технологии тому или иному типу религиозного мироощущения. Что-то торкнуло отца Павла, и он, словно не в силах сопротивляться подслушанной во сне бретоновской проповеди автоматического письма, запнулся и после неуловимой паузы продолжил: «А теперь, дети мои, мы поговорим о природе сна».

Совсем как тот солдат из «Скромного обаяния буржуазии», что отрапортовав по форме и доставив донесение, невозмутимо оповещает: «А теперь я расскажу вам свой сон». И господа офицеры послушно усаживаются вокруг стола, чтобы послушать солдатский бред.

Вот и Северин Серизи снится сон. Она мечтает о том, что любезный и холодный муж прикажет брутальным слугам вытащить ее из ландо, привязать к дереву, разорвать на ней одежду и исполосовать узкую обнаженную спину бичами, прежде чем изнасиловать. Заметим в скобках, что ничего великолепнее этой садомазохистской сцены в антологии образов сексуальной революции 1960-х нет и быть не может. Старик Бунюэль почти по-крестьянски проще, бесстыднее, изощреннее всех юных революционеров с их жалким, утомительным, ребяческим развратом. Луи Маль попытался передрать порку Северин в новелле «Уильям Уилсон» из киноальманаха «Три шага в бреду» (1968): Ален Делон истязает светскую куклу, проигравшую саму себя в карты. Ну, истязает, и что дальше?

Но кому снится этот сон? Что за вопрос? Конечно, ледяной сучке Северин, которая только и мечтает корчиться и орать под плеткой, ощущать удары корявого мужланского члена в своей изысканной заднице, валяться в грязи, покрываться липким потом, запах которого перебьет аромат любых духов. «Буржуа подобны свиньям», – пел Жак Брель, другой великий анархист и похабник.

Лучшая, между прочим, роль Катрин Денев. Змий Бунюэль прекрасно понимал, что «к лицу» не только девушке из хорошей семьи, но и этой ледяной, фригидной, бессмысленной и царственной – именно в своей полной бессмысленности – «королеве» французского кино. Какие, к этакой матери, тебе шербурские зонтики! Какая чистая провинциальная любовь! «Пуркуа лабсансе э си лонге, пуркуа же не сюи па морте»? Пой, ласточка, пой, а в рот возьмешь? Идеальное амплуа Денев – сексуальная психопатка, будь то в «Мадмуазель» Тони Ричардсона, «Отвращении» Романа Поланского или «Дневной красавице». Лучшие люди 1960-х прекрасно понимали, что именно надо делать с этакой куклой, раз уж она обнаружилась в кинопространстве. Но лучше всех лучших людей это понимал опять-таки старик Бунюэль. Нет никаких сомнений в том, что порка, открывающая «Дневную красавицу», – сладкий сон не только Северин, но и самого режиссера.

Интересно, а найдется ли вменяемый человек, которому бы не хотелось выпороть юную Катрин Денев? То-то. Но выпорол ее один лишь Бунюэль. Вы, нынешние, ну-тка?

Но это же и есть коллективный сон сюрреалистов. Пожалуй, они первыми поняли мистический смысл дешевой порнографии, подняли на щит рассыпающиеся после первой же читки анонимные книжонки, непристойные эстампы, срамные куплеты, нелегальные лесбийские фильмы, одним словом, все то гетто, подполье, катакомбы, в которые буржуазный XIX век загнал сексуальные импульсы. Другое дело, заметим в скобках, что лучше бы не вытаскивали, не легализовали, не реабилитировали. Отвратительнее общественного ханжества, игнорирующего «порнографию», может быть только общественная толерантность, «порнографию» не только признающая, но и превращающая в доходный продукт.