Михаил Трофименков - Культовое кино [litres]

Все кубики голливудского жанра на месте. Гордые французские патриоты – две штуки: еврейка Дрейфус, мстящая за семью, и почему-то негр (типа, Тарантино соблюл политкорректность). Наступающий на пятки героям нацист-сыскарь, велеречивый полиглот-нарцисс Ганс Ланда. И, конечно, сами герои, памятные по «Пушкам острова Наварон» (1961) Джека Ли Томпсона и «Грязной дюжине» (1967) Роберта Олдрича, – горстка отчаянных парней в тылу врага. Выдумщик Тарантино часто компонует кадр так, чтобы было понятно: на экране не люди, а маски, этакие зомби с придурью. На первом плане, например, идет игра в карты между «нашими» и нацистами, сравнимая с безумным чаепитием из «Алисы». А на втором – замер, как восковая фигура, подпольщик-бармен, готовый, когда потребует сценарий, разрядить в клиентов припрятанное ружье. Таким же чучелом сидит в сторонке, пока не придет пора подать реплику, сам сэр Уинстон Черчилль.

Фокус в том, что у Тарантино – «фасеточное зрение», охватывающее все версии жанра – от запредельного итальянского трэша («Ублюдки» – искаженное написание американского названия опуса Энцо Кастеллари «Этот чертов бронепоезд» (1978) до мрачной правды Сэмюэля Фуллера, в «Большой красной единице» (1980) заново пережившего свой военный опыт, как опыт кровавого безумия.

Фильм кажется белогорячечным бредом именно потому, что в нем перебивают друг друга эти киноголоса. Сцена всесожжения верхушки рейха исполнена на уровне «большого стиля» гениального Фрица Ланга, ошеломляюще красива, пронзительна: Тарантино изливает в ней всю свою нежность к кино и всю свою веру в его мощь. Но главная интонация все же определена лейтенантом Альдо Рейном (Брэд Питт), командиром «ублюдков», команды диверсантов-евреев: «Нацистов будет от нас тошнить».

Еще бы не тошнило. «Ублюдки» вышибают нацистам мозги бейсбольной битой, вырезают на лбу свастики, ковыряются пальцами в ранах, мешками таскают скальпы: по фильму можно изучать технику скальпирования. В сцене, пародирующей фирменные мизансцены Тарантино с замершими героями, держащими друг друга на мушке, целятся не в лоб, а в яйца. Куда как ясная метафора: кино ниже пояса. Штрафники Олдрича, кроме одного дегенерата, в общем-то были «своими парнями». «Ублюдки» Тарантино – ублюдки и точка, серийные убийцы-садисты. Поэтому и играют их актеры якобы ублюдочно, топорно. Поэтому Тарантино, вопреки сценарным законам, мочит то одного, то другого героя, на которого зрители только-только сделали ставку.

Герои былого кино решали локальную задачу: батарею взорвать или там перебить немецкий штаб накануне высадки в Нормандии. Тарантино не мелочится: если его «ублюдки» не выиграют, наломав все возможные дрова, мировую войну, то они ублюдки не настоящие. А то, что война заканчивается не так и не тогда, как на самом деле, так это дань уважения голливудской традиции вертеть историей, как заблагорассудится. Зато финал, кромешно циничный и уморительный, безнадежно компрометирует все снятые и еще не снятые сцены победного ликования.

Кстати, рикошетом фильм бьет и по советскому кино. Когда Рейн, выдающий себя в логове врага за «макаронника», жует итальянские слова с диким бруклинским акцентом, вспоминаются незабвенные диалоги из «Подвига разведчика» (1947): «Как разведчик разведчику, я скажу вам: вы болван, Штюбинг».

У Тарантино – уникальный пластический «слух»: он, как Годар, видит рифмы между самыми несопоставимыми фильмами. Почему «Ублюдки» сняты в жанре двух притопов, трех прихлопов в лужах крови, исчерпывающе объясняет эпизод, в котором фюрер присутствует на премьере духоподъемного фильма «Гордость нации» о снайпере, убившем 250 джи-ай.

В «Гордости» не происходит ровным счетом ничего, кроме того, что герой перезаряжает винтовку, а янки все падают и падают замертво. Но не просто так, а с каскадерскими финтами. Гитлер посмеивается, потом «ржет, не может». Не потому, что он тоже ублюдок. Просто пластика умирающих солдат неотличима от пластики бурлескных комиков, так же фигурно кувыркавшихся из окон и с крыш. Да, фюрер и Тарантино правы: война – это очень смешно, хотя от нее тошнит даже нацистов.

Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро. Первый час «Утомленных солнцем-2» (УС-2) Никиты Михалкова (НМ) смотреть можно, если воспринимать их как комикс, мангу, хотя с «Первым отрядом», конечно, не сравнить.

У репрессированного комдива Котова (НМ) на левой руке стальная перчатка, как у Фредди Крюгера, с выдвижными когтями-лезвиями. Последний писк моды: у нас, на Колыме, все так ходят. Взявшиеся явно из какого-то другого фильма цыгане пляшут вокруг оккупантов, выкупая конфискованных лошадей песней. Интересно, какой? «К нам приехал, к нам приехал оберштурмбаннфюрер дорогой»? Вскоре два наци, как в Бермудском треугольнике, исчезнут в сарае, где некая сила, как в «Пятнице, 13», порешит их топором и вилами. Надя Котова (Надежда Михалкова) спасается с потопленного судна, уплыв на рогатой мине. За ту же мину цепляется безногий священник (Сергей Гармаш), который пользуется свободным временем (судя по сценарию, Надя проплавала не меньше месяца) и злоупотребляет служебным положением, чтобы крестить девочку. Штрафник перед боем привязывает к спине цельную дверь. Котов, покряхтев, поднимает за ствол немецкий танк.

Рано расслабились. В какой-то момент сценарий, точнее говоря, бессвязный набор эпизодов, суть которых в том, что кто-нибудь более или менее эффектно взрывается, горит или тонет (в комиксе так положено), идет вразнос. Режиссера влечет другое – то, ради чего он и снял фильм. Это другое – человечье мясо: рваное, раздавленное, жженое. Долгими, жадными планами: подробно, еще подробней, крупно, еще крупней. Две, три, пять минут подряд. Во всех ракурсах. Одна оторванная нога курсанта, вторая нога курсанта, третья нога курсанта. НМ словно не владеет собой, «идет за мясом», как хищник.

Найдя сумку медсестры, подписанную «сержант Котова», комдив находит в ней обломок гребешка и принюхивается, определяя, пахнет ли она его дочкой. Пахнет! Котов прячет гребешок в карман и… Ну да, идет на запах, по следу Нади. Режиссер НМ ведется на запах крови. Бутафорской крови.

На это нельзя, да и не нужно смотреть. Непонятно, как в трезвом уме и здравой памяти это можно снимать. Это уже не комикс, а порнография. Порнография в дурном смысле слова. Порнография в широком смысле слова.

Начнем с узкого смысла. Порнография отнюдь не есть имитированный половой акт на экране: он может быть необходим в силу художественной логики фильма, как в «Поле Х» Леоса Каракса, и перестает быть порнографией. Порнография – выхолащивание любви, сведенной к движению поршней. Порнограф не умеет снимать любовь, он умеет снимать только механику. Порнограф отчуждает любовь.