Алесь Адамович - Иван Мележ

Вот так большая волна позвала маленькую и сама выросла, конечно, на эту маленькую, на тысячи и ты­сячи поднятых ею.

Как это происходит, как, куда развиваются события, через какие субъективные ошибки и объективные труд­ности совершается исторически неизбежный и необ­ходимый, но в конкретных формах своего времени «пе­релом» — все это видится, оценивается, анализируется в романе глазами Апейки.

Апейка — не просто художественный образ в ряду других. Если его сопоставлять только в таком плане с Василем, Ганной и другими, он во многом проигры­вает: как почти всякий образ, который должен пред­ставлять в произведении еще и автора. Как Синцов в трилогии К. Симонова или Левин в «Анне Карениной». Контуры такого образа часто размываются публици­стической авторской мыслью, появляется широта, но публицистическая, а конкретность и художественная емкость, глубина несколько пропадают, теряются. Да, образ Апейки очень нагружен информацией чисто пуб­лицистической, общественно-публицистической, и не все, что проходит через мысль его, достаточно прелом­ляется в конкретной индивидуальности человеческой, окрашено ею. Просто никакой «краски» недостанет для такого водопада информации.

Все это есть, имеет, как говорится, место. Но осо­бенно останавливаться на этом просто не хочется, по­тому что мысль, чувство наше сразу уходит за тем, что мучит Апейку, за его размышлениями, за его недо­умениями и попытками объяснить свое время, за его тревогами и заботами. И мы совсем не сетуем на тот водопад информации, который через Апейку обрушивается на нас, через мысли его, раздумья. Ведь она важна и сама по себе, эта информация, падающая на раска­ленную вопросами, проблемами нашу современность, а тем более что Апейка, судьба его человеческая доста­точно интересует и даже беспокоит нас: мы и видим его, мы и переживаем вместе с ним и за него. Нам близка и понятна, нас трогает его влюбленность в свой край и людей своих — в мележевское Полесье, его безогляд­ная справедливость к людям, мы остро переживаем вместе с ним ту зловещую для него, как первый гром, «чистку»...

Вон как остро все подмечает и замечает, о чем ду­мает, задумывается Апейка!

«Тьфу ты, как зараза! — выругался он.— Лезет вся­кое! Всякая непотребщина!..» Он повернулся на другой бок, попробовал снова заснуть, но почувствовал, что успокоиться не сможет, и перестал гнать от себя тре­вожное. «Галенчик... Бдительный, несгибаемый Галенчик. Все-таки написал!.. (О своем несогласии с предсе­дателем комиссии по чистке Белым и с решением ко­миссии оставить Апейку в партии.— А. А.) ...Белого отозвали... Добился!.. Значит, не кончилось... А если бы не Белый, а еще один Галенчик? Судя по тому, что говорил Белый, и тут есть свои Галенчики. С боль­шей силой... Вон как пытался один повернуть историю с Зарецким. На целую партячейку, на ЦКК храбро за­махнулся!..

...Помчали, закружились, как бы радуясь, что про­рвались, мысли об Алесе, о его судьбе...

Разве то, что он сказал, противоречит чем-нибудь генеральной линии партии? Почему же исключили? Почему так обошлись с честным, преданным нашему делу человеком? Человеком очень ценным. Не только потому, что он поэт и талант, а потому что — присмот­релись бы — человек какой! Именно такие — с характе­ром, с твердыми принципами — основа в каждом боль­шом деле...

...Он вступился за человека; а почему он не мог всту­питься, если уверен, что тот невиновен? Разве лучше было бы, если бы он, будучи уверен в том, что человек невиновен, наперекор своей совести промолчал бы?.. Почему, правда, думал Апейка, вспомнив то, о чем го­ворил Алесь,— защищать труднее, чем обвинять? Поче­му, правда, тот, кто обвиняет, заранее кажется будто выше?.. Откуда это взялось, как оно проникло, что быть принципиальным — означает только или прежде все­го — разоблачать, обвинять?..»

Ему подумалось, что такие люди и такие тенденции, если их не сдержать, могут сделать шатким положение едва ли не каждого человека. Апейка тут же возразил себе, что тенденция эта живет лишь потому, что еще недостаточно обнаружила себя: не заметили, как сле­дует, вред ее; как только проявится вполне, ей дадут бой. «Прищемят, как гадюку, что вползла в дом...» А что, если не прищемят? Если подозрительность разо­льется широкой волной? Если она обратится против всякого, у кого что-то есть или можно «найти»? Если будут поддерживать каждого, кому не терпится руба­нуть из-за плеча? Всякого, кому хочется — для дела, разумеется! — чрезвычайных мер и прав? Если молча позволять накалять «страсти»? Если не давать защи­щаться, защищать других?.. Было в опасности, которая ему представлялась, что-то очень широкое... У него раньше было утешение, что все то неприятное — мест­ные явления, теперь такого самообмана уже не сущест­вовало». Так что же это все-таки: модернизация? Или историческая правда заключается как раз в том, что были истинные ленинцы, которые все проверяли, испы­тывали ленинскими критериями политики, нравствен­ности?

Видимо, все-таки в этом истина, и Мележ тут объ­ективный историк.

Да, может быть, и с Апейкой произойдет, случится трагедия — к этому ведет дело Галенчик, уличая его в «связях» с братом-кулаком, в подозрительном заступ­ничестве «за классово чуждые элементы и т. п.

Но чувствуется, что главное «противостояние» у Апейки — с Башлыковым, и оно еще впереди. Все стыч­ки и споры Апейки с тем же Харчевым, несогласие с его методами — это вопрос в конце концов культурного и политического роста преданных идее, делу людей, которые способны понимать и свои слабости.

Другое — Башлыков. Это не полуграмотный Харчев, а очень даже «грамотный» — но на особенный манер. Башлыков убежден, что политика — это искусство ма­нипулировать отдельными людьми в сфере руководст­ва (такими, как молодой Кудрявец) и «двигать массами» — внизу. А кто не умеет или не хочет «двигаться» по его знаку, слову — пусть пеняет на себя. Самое ругательное слово у Башлыкова: «психология». Счи­таться с «психологией», отдельной судьбой, челове­ком — это устаревшие, с его точки зрения, методы та­ких людей, как Апейка. Башлыков еще только в силу входит, набирает размах, хотя уверенность в том, что его время подходит, он уже обрел и на Апейку по­сматривает с некоторым удивлением: «Этот еще здесь?» С незлобивой даже уверенностью когтистого хищника.

Апейка в романе Мележа — один из многих по-на­стоящему преданных партии, коммунистическим идеа­лам работников, которые делали все, что в их силах было, чтобы сохранить принципы и преемственность ленинской линии в партии.

И в вопросах кооперирования сельского хозяйства — также.

Вот Апейка на республиканской сессии слушает вы­ступления и тоже напряженно раздумывает и замечает, где правота, а где демагогия, где действительно «линия», а где испуганное или карьеристское стремление обязательно быть в числе тех, кто «обвиняет». И все, что слышит Апейка, он соотносит с реальностью деревенской жизни, с реальностью крестьянской психологии. Ему кажется, он замечает, что некоторые люди оторвались от нее, захвачены страстями и целями, ни­чего общего не имеющими со всем, что знает он — практик партийной и деревенской жизни.