Александр Архангельский - Пародии. Эпиграммы.

Сережа Говорков, этот светлый юноша, погибший впоследствии во время гражданской войны (в "Стойле Пегаса" в Москве ему проломили бутылкой голову), достал бутылку водки, и под буханье пушек, татаканье пулеметов и частые ружейные выстрелы мы распили ее во славу русской литературы.

Светлые, незабываемые минуты!

Я окунулся в события с головой. В качестве инспектора конотопского унаробраза, куда я переехал из голодного Петрограда, я повел бешеную работу, по 24 часа в сутки бегая по всем учреждениям за получением пайков.

Кому из участников гражданской войны незнакомы муки творчества тех незабываемых

дней? Но из всех мук творчества самая незабываемая — овсяная. Действительно, эта мука, в отличие от крупчатки, не один месяц портила мой желудок.

Но что делать? Величие эпохи обязывает. Тогда же я написал свою вторую революционную поэму — "Мимозы в кукурузе", изданную конотопским упродкомом в количестве 85 экземпляров: 80 именных и 5 нумерованных, в продажу не поступивших.

Эпоха обязывает!

Я снова окунулся в водоворот событий. Как сейчас помню тяжелые незабываемые дни голода. Для того чтобы пообедать, мне, работавшему уже в качестве редактора захолустинской газеты "Красная вселенная", приходилось затрачивать массу энергии для получения спирта на технические надобности, как например промывка шрифтов и — горла.

Здесь я не могу не вспомнить моего талантливого друга, литератора Костю Трепачева, служившего помощником директора рауспирта. Это был необыкновенный человек, сделавший много для русской литературы. Он снабжал спиртом многих литераторов, живших тогда в Захолустинске.

К сожалению. Костя в 1923 году был арестован за лишний ноль, проставленный им на накладной при получении спирта. Что делать? Эпоха обязывает!

Между тем события молниеносно разворачивались: я женился на Ксении Петровне Фельди-персовой, очень умной и образованной женщине (окончила высшие кулинарные курсы в Самаре) и переехал в Москву. Как сейчас помню эти незабываемые вечера

в гуще молодой русской литературы. В кафе поэтов подавали великолепные пирожки с мясом и с капустой. Я тогда же написал свою знаменитую поэму "Баррикады в желудке" и драматическую трилогию "Заговор поваров", к сожалению, до сих пор не изданные.

Кипучая жизнь Москвы захватила меня без остатка. С гордостью могу сказать, что в грандиозном здании, воздвигаемом советской эпохой, есть немало моих кирпичей.

В журнале "Красная шпилька" была напечатана моя поэма "Бунт швейных машин", в журнале "Красный трамвайщик" — роман "В огненном кольце А", в еженедельнике "Красный акушер" — гинекологическая поэма "Во чреве отца" (последняя переделана мною в пьесу и одновременно в сценарий).

Не могу не отметить, что я всегда шел в ногу с Октябрем. Например: я участвовал в ВОССТАНИИ литераторов, требовавших повышения гонораров. Я ШТУРМОВАЛ конторы редакций, от которых требовал немедленной уплаты денег за непринятые рукописи. Я с БОЕМ БРАЛ авансы за идеи своих гениальных и потому ненаписанных поэм.

В прошлом году я побывал за границей. Как сейчас помню мою встречу с Максимом Горьким. Великий писатель земли советской был болен и через своего секретаря любезно сообщил, что принять меня не может.

Эту незабываемую встречу я запечатлел в своей книге "Я и Горький".

Оглядываясь на пройденный путь, я с гордостью могу воскликнуть:

— Счастлив тот, кто жил в эту величайшую эпоху, не прячась от дыхания Октября, не горя пламенным факелом, озаряющим путь грядущим поколениям!

Незабываемая эпоха! Светлые, неповторимые дни, которые дали мне массу материала для поэм, романов и особенно для сценариев!

Об этих первых днях я могу сказать еще одну историческую фразу:

Поэтом можешь ты не быть, Но сценаристом быть обязан!

Г. Никифоров

Не знаю почему, но я родилась вполне сознательной женщиной. Уже в детстве я прочла «Капитал» Карла Маркса и почувствовала всю фальшь окружающей меня обстановки.

Моя мать умерла, а отец служил инженером в НКПС. Он был очень красивый жгучий брюнет, ежеминутно дергал себя за нос, ездил в казенном автомобиле и вскоре женился на другой женщине.

Ее звали Соньчик. Она была очень красивая шатенка и совращала меня в голом виде в буржуазную жизнь.

Но ее слова не находили в моей душе отклика. Я прекрасно знала, что путь женщины лежит в другую сторону. Я изучала Лассаля и Чехова, и мне было ясно, что мой отец — бездушный специалист.

И я начала работать в стенгазете, а потом подала заявление в комсомол, и райком меня утвердил.

Потом я узнала на практике, что приехал новый комиссар дороги Никита — старый коммунист, со старым партийным стажем — и обратил на меня внимание.

Я хотела броситься под поезд, потому что мой отец — гражданин Покровский — целовал комсомолку и вообще бабник, но поезд прошел другой стороной и меня подобрал Саша Брякин — бригадир и беспартийный слесарь, который и расскажет подробности о моем женском пути.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Правильно! Зовут меня Александром Мокеичем Брякиным, и я есть бригадир и беспартийный слесарь и хотя человек простой, рабочий, но мысли у меня идут по правильной дороге, особенно в рассуждении женской линии.

Когда приехала к нам Файка Покровская со своим папашей, то, обсмотрев своими рабочими глазами со всех сторон, сказал я себе: хотя фигура у нее интеллигентная и красоты она неописуемой, но дух от нее идет наш, пролетарский.

А тут подвертывается товарищ мой — Никита Шаронов, с которым мы Перекоп брали, и вижу я, что у него вроде как замутнение насчет инжене-ровой дочки.

Хотел было я не допустить, но увидел собственноручно, как Файка папашу своего — инженера — кокнула по башке железным прутиком, — отмежевалась, значит, и сразу мне в голову ударило, что с такой девкой Никита не пропадет.

Идеология у нее выдержанная и вообще не подгадит.

И заявил я Никите, что хотя пролетариату жениться не дозволяется, особенно когда мост не достроен, но в данный текущий момент дело ясное и с моей стороны препятствий не имеется.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Итак — мой женский путь подходит к концу. Я люблю Никиту.

За окном тихая, теплая погода. Сердце мое то сжимается, то расширяется. Да, я должна быть женщиной, но должна идти рука об руку и нога в ногу только с партийцем.

Я смотрю в окно и вижу его. Он идет по улице такой задумчивый, с таким старым партийным стажем — с тысяча восемьсот восемьдесят девятого года.

И я выскакиваю за ним. Я догоняю и перегоняю его, и он берет меня под руку.

Природа тиха и тепла. Поют птички. Сердце мое то расширяется, то сжимается.

— Никита! — кричу я, схватив его за руку. — Я здесь, Никита!!