Владимир Набоков - Комментарий к роману Евгений Онегин

2 …пламенный… — явное клише, характерное для Пушкина и его школы. Первый ударный слог этого трехсложного слова легко — возможно, слишком легко — совпадает со вторым метрическим ударением четырехстопного ямба, так что конец слова соскальзывает в банальную модуляцию в русском стихе — скад на третьей стопе в строке из трех слов (как здесь). Схожие метрические элементы содержат слова «радостный», «трепетный», «девственный» и т. д., а также множественные числа двусложных прилагательных (включая различные падежи и роды) — например, гл. 3, XVI, 12: «Напевы звучные заводит». «Пламенный» близко по значению к «пылкий» — еще одно излюбленное слово Пушкина и представителей его школы.

5 …предмет… — Вероятно, любимый «предмет» автора — это его герой.

9 Питая жар… — распространенный галлицизм. См., например, Драматическую эклогу («трагедию») Расина «Федра» (1677), III, I: «Vous nourrissez un feu…» [478]; есть и другие бесчисленные примеры.

10 Всегда восторженный герой… — Первые два слова образуют тот же самый эпитет, который применен в гл. 2, VI, 13 к манере Ленского вести разговор — «Всегда восторженная речь»; и поскольку этот стих еще звучит в сознании, читатель автоматически соединяет «всегда» и «восторженный». На самом же деле логика дидактического изложения в этой строфе предполагает, что «всегда» относится к следующей строке («Всегда… готов») и согласуется со следующим «всегда», определяющим неизбежность наказания порока и вознаграждения добродетели.

5< … >

6 Тревожат сон отроковицы… — Еще одно общее место для того времени; ср. Чарльз Седли «Игра в фараон, или Матери-картежницы», «модная небылица, написанная автором „Извозчика ландо и его жены“» (Ch. Sedley, «The Faro Table; or, The Gambling Mothers», London, 1808) — «Эпиграф»:

«Писатели-романтики пытаются сделать чтение романов полезным для подрастающего поколения. Глупости! — Неужто вы подожжете собственный дом, лишь бы устроить фейерверк? — Мораль таких книг, вместо того чтобы быть направленной к нужному адресату, всегда обращена к барышням, как будто они причастны к порицаемому злу!»

Странно, что даже аккуратный и образованный Лернер («Звенья», V [1935], с. 71–73) допускает ошибку, приравнивая «отроковицу» XII строфы к Татьяне и приписывая последней упомянутую в этой строфе библиотеку (в добавление к романам XVIII в., перечисленным в X строфе). На самом же деле список авторов XII строфы принадлежит барышне 1824 г. — современнице Пушкина — и включает любимых авторов Онегина 1820 г. В противном случае гл. 7, XXII–XXIV, где Татьяна открывает для себя Байрона (а через Байрона заглядывает и в душу Онегина), теряет всякий смысл, ибо тогда ей давно уже должны быть известны эти фантазии британской музы. Справедливо, что впечатление, произведенное на Татьяну демоническими взорами Онегина в гл. 3, XLI и гл. 5, XVII—XX, скорее напоминает Мэтьюрина, чем Жан-Жака, однако Пушкин читывал и Мэтьюрина.

В пушкинской библиотеке находилось пять романов миссис Радклиф в издании «Прозаической библиотеки Баллантайн» (1824, vol. 10), включая «Сицилийскую любовь» и «Удольфские тайны», но ни сам Пушкин, ни его «отроковица», ни Онегин не читали их по-английски.

8 …задумчивый Вампир… — Суеверия, связанные с вампирами, упоминаются в поэме Байрона «Гяур» (1813); но, конечно же, есть еще повесть «Вампир», впервые опубликованная в «New Monthly Magazine» в апреле 1819 г. и принадлежащая перу доктора Джона Уильяма Полидори (врача Байрона, с которым поэт навеки покинул Англию 25 апреля 1816 г.), позднее она была названа романом, «написанным лордом Байроном, к которому приложено описание его жизни на острове Митилини». Последний вышел в свет в июле 1819 г.

Критики сурово обрушились на несчастное произведение: «The British Review» (1819, XVIII) назвал его «повествованием об отвратительном ужасе», которому было «приписано» «имя этого дворянина [лорда Байрона]»; a «The London Magazine» (1820, II)нарек его «низким мошенничеством». Однако роман был несколько раз переведен на французский, и первый перевод «Le Vampire», «nouvelle traduite de l'anglais de Lord Byron» [479](Paris, 1819), был выполнен Фабером (H. Faber).

9 …Мельмот, бродяга мрачный… — «Melmoth, ou l'Homme errant», «par Mathurin [sic], traduit librement de l'anglais» [480]Жана Коэна (Jean Cohen; Paris, 1821, 6 vols.). Малоизвестный в России оригинал «Мельмота-Скитальца» (Edinburgh, 1820, 4 vols.) был написан Чарльзом Робертом Мэтьюрином (Charles Robert Maturin), ирландским священником, который имел обыкновение писать с приклеенной ко лбу облаткой, что являлось знаком обязательного молчания для всех заходящих к нему домочадцев. Книга эта, хотя и превосходящая творения Льюиса и миссис Радклиф, несомненно второсортна, а высокая оценка, которую ей (во французском переложении) дал Пушкин, — следование французской моде.

Я уже упоминал приезд юного Джона Мельмота в дом своего дядюшки в коммент. к гл. 1, II, 1. И племянник, и дядя — потомки дьяволоподобного Мельмота-Скитальца («Там, где он ступает, земля сожжена! Там, где он дышит, в воздухе вспыхивает огонь! Там, где он ест, яства становятся ядом! Там, куда устремляется его взгляд, сверкает молния!.. По этому хлебу и вину… которые его присутствие превращает в нечто столь же нечистое, как пена на губах порешившего с собою Иуды…»). Джон находит ветхую рукопись. Далее следует длинное повествование, изобилующее рассказами внутри рассказов, — о кораблекрушениях, сумасшедших домах, испанских монастырях; и тут я начал клевать носом.

Имя автора «Мельмота-Скитальца» постоянно искажается писателями того времени и с легкой руки Коэна превращается в «Матюрин» (распространенное французское имя).

Характер Мельмота отмечен гордостью, интеллектуальным величием, «безграничным стремлением к запретному знанию» и саркастической веселостью, которая превращает его в «арлекина инфернальных миров». Мэтьюрин пользуется всеми общими местами сатанизма, оставаясь при этом на стороне догматических ангелов. Герой вступает в соглашение с неким Известным лицом, которое гарантирует ему владычество над временем, пространством и материей (Малой Троицей) при условии, что Мельмот будет искушать несчастных в час самых страшных испытаний, предлагая спасение, если они согласятся поменяться с ним своим положением, Ш. Бодлер сказал о Мельмоте: «…quoi de plus grand… relativement à la pauvre humanité que ce pâle et ennuyé Melmoth» [481]; но не забудем, что он также восхищался Бальзаком, Сент-Бёвом и другими популярными, но, по сути, посредственными писателями.