Владимир Набоков - Комментарий к роману Евгений Онегин

Здесь неуместно обсуждать значимость исторических концепций Карамзина. Его «История государства Российского» стала откровением для жадных читателей. Первое издание, состоящее из восьми томов, вышло в свет 1 февраля 1818 г., и весь тираж в три тысячи экземпляров был распродан в течение одного месяца. Уже в 1819 г. в Париже начал выходить французский перевод, выполненный двумя французскими профессорами в России — Ст. Тома и А. Жоффре (St. Thomas, A. Jauffret).

Карамзин также является автором одной из лучших русских эпиграмм (31 декабря 1797 г.):

А обмениваясь буриме (используя рифмы, предложенные Дмитриевым), Карамзин сделал предсказание на следующий новый 1799 г. (которому предстояло стать годом рождения Пушкина):

9—14 И ты, глубоко вдохновенный… — Имеется в виду Василий Жуковский (1783–1852), друг Пушкина на протяжении всей его жизни, благоразумный посредник во всех столкновениях нашего поэта с правительством и его благожелательный наставник в вопросах просодии и поэтического языка. Жуковский обладал сильной и изысканной лирой с оригинальным строем, но, к сожалению, у него не было своих тем. Отсюда его непрестанный поиск сюжетов в произведениях немецких и английских поэтов. Его переложения зарубежной поэзии вовсе не переводы, но талантливые, удивительно мелодичные и захватывающие пересказы, тем более завораживающие, если читателю не известен первоисточник. В лучших своих творениях Жуковскому удается передать читателю наслаждение, которое он сам получает от модуляций формируемого им юного языка, переходя от одного стихотворного образа к другому. Его основные недостатки — постоянное стремление к упрощению и делокализации текста (метод, характерный для французского перевода того времени), а также к замене всех шероховатых и необычных частностей благолепным обобщением. Студенту, знающему русский язык, будет полезно сравнить, например, «Замок Смальгольм» Жуковского (1822) с его первоисточником — «Кануном Св. Иоанна» Вальтера Скотта. Тогда станет очевидным, как постоянно сглаживаются конкретные детали баллады Скотта. Так, «доспех» и «щегольская перевязь» третьего четверостишия превращаются у Жуковского в «железную броню»; чарующая, почти шепотом произнесенная строка о паже (VII, «И звали его по-английски Уилл») опущена вовсе; «выпь» превращена в «филина»; красочное описание плюмажа, щита и шлема сэра Ричарда заменено примитивным и традиционным гербом и так далее; но с другой стороны, русский текст пронизан более утонченным дыханием таинственности; довольно прозаичная изменница Скотта и все, что с ней связано, приобретают у Жуковского более романтическую и волнующую атмосферу, и, что особенно следует отметить, он насыщает все произведение удивительными экзотическими созвучиями, используя наименьшее количество слов для заполнения мужского стиха и включая музыкально транслитерированные имена — Бротерстон, Дуглас, Кольдингам, Эльдон — в звучные русские рифмы и размеры. Изумительная оркестровка в таких строках, как «С Анкрамморских кровавых полей» (последняя строка строфы XXXV, соответствующая по смыслу первой строке строфы XXXV у Скотта: «The Ancrammoor is red with gore» / «Анкрамское болото красно от крови»), — подобного рода вещи уравновешивают утерянную ритмику. Чередование метра в балладе Скотта, где, с технический точки зрения, разбитые анапесты сочетаются с ямбами, передается Жуковским в русском языке равномерным четырехстопным анапестом, перемежающимся столь же размеренным трехстопным анапестом, тогда как типичная балладная ритмика Скотта содержит более или менее явно выраженные строки анапеста (а иногда откровенного ямба) с четырьмя ударениями, которые чередуются с ямбическими строками (или иногда с полуанапестами) с тремя ударениями. Жуковский сохраняет мужские окончания перекрестных рифм и точно воспроизводит некоторые созвучия внутри строки.

Жуковский познакомился с Пушкиным через несколько месяцев после знаменитого экзамена в Лицее, который посетил Державин. В письме к Вяземскому, датированном 19 сентября 1815 г., Жуковский пишет:

«Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творенье!… Это надежда нашей словесности!» {180}

На портрете Жуковского 1820 г. — литографии О. Эстеррайха — в овале изображены прелестные черты юного поэта с задумчивым и печальным выражением глаз и губ. Даря Пушкину копию этого портрета, Жуковский написал под овалом:

«Победителю ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26 Великая пятница».

В пятистрочном посвящении «К портрету Жуковского» (более раннему, кисти Петра Соколова, опубликованному в «Вестнике Европы», 1817), отдавая должное завораживающей мелодичности стихов своего друга, Пушкин писал в конце 1817 или в начале 1818 г. (стихи 1–2):

Кстати, «пленительная сладость» встречается в «Романе в лесу» («The Romance of the Forest», 1791) миссис Радклиф, гл. 1: «Черты [Аделины]… от горя только выиграли, приобретя выражение сладостной пленительности». Но Пушкин имел в виду douceur captivante [806]— расхожее выражение того времени.

Уже в 1816 г. в стихотворении, состоящем из 122 ямбических гекзаметров и посвященном Жуковскому (оно начинается с комически звучащего выражения «Благослови, поэт», что напоминает «благослови, владыко» ритуала русской православной церкви), Пушкин упоминает трех поэтов из гл. 8, II ЕО в схожей комбинации: «И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил», Державин «в слезах обнял меня дрожащею рукой» (что он не преминул бы сделать, не убеги наш поэт) и Жуковский «мне руку дал в завет любви священной».

13—14Отвергнутое чтение в беловой рукописи:

4, 9 резвую… резвилась; 5, 12 буйных… буйно — Эти неуклюжие повторы трудно объяснить, учитывая чрезвычайную тщательность, с которой Пушкин начинал главу.