Владимир Набоков - Комментарий к роману Евгений Онегин

14 Поэму песен в двадцать пять — Здесь та же шутливая угроза, что и у Грессе: «…Et par vingt chants endormir les lecteurs» [339](«Вер-Вер», I, 19; см. коммент. к гл. I, XXXII, 7–8). Байрон обещал, что в «Дон Жуане» будет «двенадцать, а то и двадцать четыре» песни (II, CCXVI, 5), но умер, не дописав семнадцатую.

2Стилистический ход, который сообщает происходящему в главе дополнительную «реальность», давая понять, что Онегин каким-то образом превратился в осязаемую личность, «покамест» автор возился с (неведомым) героем своей следующей поэмы (обещанной читателю в LIX: 14), длинной и заведомо скучной.

3—4 …моего романа… первую главу… — «Евгения Онегина».

6 Противоречий… — Вряд ли имеются в виду хронологические погрешности; скорее — противоречивость натуры Онегина, одновременно сухой и романтичной, холодной и пылкой, поверхностной и глубокой.

8 Цензуре долг свой… — Подразумевается, что отдельные фрагменты придется исключить.

9 …журналистам… — Стерн бы обратился к «Messrs. the Monthly Reviewers!» («Господам авторам ежемесячных обзоров»).

11—12 Иди же к Невским берегам, /Новорожденное творенье! — Явное подражание широко известным строчкам Горация из «Посланий», I, XX. Восемнадцатый век знает множество их парафразов; например, у Льюиса в «Предисловии» к «Монаху»:

«Новорожденное» в данном контексте — галлицизм. Ср.: Жильбер, «Осьмнадцатое столетие» («Le Dix-huitième Siècle», 1775), стих 391: «Officieux lecteur de ces vers nouveaux nés…» [340]

14 Кривые толки — Здесь, вероятно, следует понимать как «неверное толкование». В более общем контексте это может означать также «ложные слухи» или «праздную болтовню».

Предвзятое суждение о некотором поверхностном сходстве первой главы с байроновским «Беппо» привело к тому, что Пушкина стали считать учеником Байрона, и, как следствие, первые читатели ЕО сравнивали автора с «русским Байроном» Иваном Козловым, популярной посредственностью; ирония здесь в том, что сравнение не всегда было в пользу Пушкина. В связи с выходом поэмы Козлова «Чернец» (четырехстопная история молодого монаха с темным прошлым) Вяземский писал 22 апреля 1825 г. Александру Тургеневу: «…скажу тебе на ухо — в „Чернеце“ более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина» {37} . В тот же день Языков писал брату о том же «Чернеце», которого еще не успел прочесть: «Дай Бог, чтоб правда, чтоб он был лучше Онегина» {38} . Почему Бог должен был это дать, не совсем ясно, но когда была написана вторая глава ЕО ,Языков, по крайней мере, имел удовольствие найти ее «не лучше первой… та же рифмованная проза» {39} .

Под строфой XL Пушкин написал по-французски:

October 22

1823

Odessa

О rus!/Hor. /О Русь!.. — Первое восклицание («О поля!») заимствовано из «Сатир» Горация (кн. 2, сатира 6):

Эта тема поднимается нашим поэтом вновь в гл. 4, XXXIX, 1, см. коммент.

Второе восклицание — «Русь!» — является древним названием и лирическим сокращением слова «Россия».

В дневнике Стендаля за 1837 г. я нашел следующую запись: «En 1799… le parti aristocrate attendait les Russes à Grenoble [Суворов был в Швейцарии] ils s'écriaient [341]: „О rus, quando ego te aspiciam!..“» (Journal. Paris, 1888 edn., App. VII). Стендаль избрал такой же эпиграф («О rus, quando ego te aspiciam!») для главы 31 («Сельские развлечения») своего романа «Красное и черное» (1831).

Л. Гроссман в «Этюдах о Пушкине» (М., 1923, с. 53) сообщает, что нашел тот же каламбур в «Бьевриане» («Bievriana») издания 1799 г. Сборник, к которому обратился я, «Бьевриана, или Каламбуры маркиза де Бьевра» («Bievriana, ou Jeux de mots de M. de Bièvre», ed. Albénc Deville. Paris, 1800) Франсуа Жоржа Марешаля, маркиза де Бьевра (1747–1789), такой игры слов не содержит. В различных сборниках подобного рода многие остроты, приписываемые Бьевру, связаны с событиями, произошедшими уже после его смерти.

В черновике, возможно относящемся к «Альбому Онегина» (см. строфу XIV «Альбома» в коммент. к гл. 7, XXII альтернативная строфа), анекдоты из «Бьеврианы» верно охарактеризованы как «площадные».

Отголоски следующих мотивов из знаменитого стихотворения Пушкина «Деревня» (см. коммент. к гл. 1, LV, 2–4), состоящего из двух частей (идиллического описания Михайловского, которое поэт посетил в то лето, и красноречивого обличения крепостничества), звучат во второй главе ЕО. «уголок», «приют», «ручьи», «нивы», «вдали рассыпанные хаты», «бродящие стада» и т. д. Во второй части стихотворения «друг человечества» затмевает «друга невинных наслаждений», и Пушкин бросает в лицо развратным помещикам суровое обвинение. Позже, однако, сам Пушкин не гнушался возможностью задать трепку крепостному мужику или сделать ребенка дворовой девке (см. коммент. к гл. 4, XXXIX, 1–4).

1<���…>

2 …уголок… — Лат. angulus mundi [342](Проперций, IV, IX, 65) и terrarum angulus [343](Гораций, «Оды», II, VI, 13–14), фр. petit coin de terre [344].

Небольшое владение Горация («parva rura» — «маленькие поля») угнездилось в естественном амфитеатре среди холмов сабинян в тридцати милях от Рима Пушкин использует собственные деревенские воспоминания 1819 г. в конце первой главы и начале второй. Но следует иметь в виду, что поместье Онегина располагалось в Аркадии, а не в Псковской или Тверской губернии.

Пушкину предстояло вернуться к теме «уголка» двенадцать лет спустя в своей восхитительной элегии, посвященной Михайловскому. Написанная белым стихом, она начинается словами «…Вновь я посетил…» (26 сентября 1835 г.):