Том Шиппи - Дорога в Средьземелье

Средневековый, или средний, период между высокоразвитой национальной культурой северо–западной Европы и «собирательной» или «реконструктивной» эрой Чайлда и Гриммов представлял собой для Толкина скорее разочарование, хотя, разумеется, он много почерпнул в наиболее тесно связанных с традицией поэмах этого периода — «Перле», «Сэре Гавэйне» и «Сэре Орфео». Читать эти поэмы следует именно в его переводе. Рекомендую также издание «Сэра Гавэйна», осуществленное Толкином в сотрудничестве с Э. В. Гордоном (см список источников), и издание «Перла» под редакцией Э. В. Гордона (462). Известно и общепризнано, что Толкин помогал Гордону в осуществлении этого издания. Кроме того, Толкин много лет общался с такими произведениями, как Ancrene Riwle и Ancrene Wisse (463) . Текст Ancrene Riwle записан около 1225 года в районе Херфордшира. Примерно в то же время и в том же месте поэт Лайамон создал свою артурианскую эпическую хронику. Толкин, конечно же, не мог не ценить это произведение как одно из прибежищ ушедшей в прошлое традиции. Оттуда он заимствовал, например, слово dwimmerlaik — «оборотень», вложив его в уста Эовейн. На каком–то этапе он должен был также заметить, что река, на берегах которой жил поэт, I приток Северна — носила название Гладдон [506] (464).

Можно назвать еще два средневековых источника, которые несомненно оказали влияние на Толкина, — это «Путешествия Мандевиля», написанные около 1375 года, и «Аз» Марии Французской (465). Совершенно очевидно, что именно эти «Лэ» послужили Толкину источником для «Аотру и Итрун», в то время как «Путешествия Мандевиля» служат прекрасным проводником к толкиновским Деревьям Солнца и Луны, о Paradis terrestre (466)и дороге к нему, уснащенной чарами, подобными тем, что сбивали с толку Сэма и Фродо на пути по Мертвым Болотам. По–видимому, у Толкина в памяти хранилось немало фраз из этой книги. Необходимо добавить еще, что, несмотря на свои неанглийские имена и на языки, на которых они предпочитали писать, и сэр Джон Мандевиль, и Мария Французская были природными англичанами.

Разговор о познаниях Толкина в иностранных языках растянул бы мой очерк до бесконечности. Однако необходимо упомянуть такой сверхважный источник, как финский эпос «Калевала» (467). Следует рекомендовать также ирландскую легенду «Имрам, или Путешествия Брана, сына Фибала» (468). Основательно, надо полагать, постранствовал Толкин и по миру старинных германских романов (см замечания по поводу «Орендэла» и др. на с. 417, выше), но маршруты этих странствий мне проследить сложно. Однако среди «строгих» филологов немало таких, которые могли бы стать проводниками по чащобе «героических легенд». На эту роль можно было бы выбрать тех ученых, к которым Толкин, по всей вероятности, испытывал наиболее острый профессиональный интерес, — Гриммов, Чэмберса и Уилсона (469).

Последний существенный для Толкина древний источник, заслуживающий упоминания здесь, — это история и хроники. Толкин, разумеется, всегда держал в уме гиббоновский труд «Упадок и гибель Римской империи», хотя, возможно, в одном ящике с Вагнером. Гиббон упоминает если и не Радагаста, то, по крайней мере, Радагасиуса, о Фродо у него речи нет, зато есть Фредегариус. Из использованных Гиббоном латинских историй самой интересной для Толкина была, по всей вероятности, «История данов» Саксона Грамматика (470), а также «История готов» Иордана (471). Кроме того, кое–что о германских племенах, что могло разбудить воображение Толкина, можно отыскать в классическом труде сэра Чарльза Омана «История военного искусства в Средние века» (472). К В этом труде, на с 48–51, дано описание лангобардов (473), германского «народа всадников» par excellence, очень напоминающих Всадников Марки.

Если говорить о современных писателях, Толкин, что примечательно, был практически свободен от их влияния (хотя читал он отнюдь не так мало, как обычно думают, см начало гл. 6, выше). Но с какой стороны ни посмотри, останутся три автора, которых Толкин читал в юности и которых никак нельзя обойти вниманием В первую очередь это Джордж Макдональд [507], чье влияние Толкин одновременно признавал и сводил до минимума. Кроме «Принцессы и гоблина» (1872) и «Принцессы и Курди» (десятью годами позже) надо отметить также «Фантастов» (1858) и «Лилит» (1895). Читал Толкин и Уильяма Морриса [508], которого, по–видимому, ценил несколько больше: как–никак Моррис неплохо знал исландский язык, был неравнодушен к героической традиции и пытался подражать ей в трех своих поздних романах: «Дом Вольфингов» (1888), «Корни Горы» (1889) и «Блистающая равнина» (1891). Первая, со всей очевидностью, повествует о готах, вторая могла помочь в создании образов Голлума и Бродды–кочевника из «Сильмариллиона», последняя повествует о путешествии к берегам Бессмертных Земель. В моем введении к репринту Моррисова «Леса у края мира», вышедшему в 1980 году в серии «Мировая классика», я предположил некоторую связь между лесом Морриса и чарами Фангорнского Леса. И наконец, хотя в письмах Толкин нигде не упоминает Киплинга, он хорошо знал этого автора, особенно сборник «Пак с холма Пака» (1906), а также «Награды и феи» (1910). В обоих киплинговских произведениях отчетливо звучат темы не изменяющейся с течением времени «английскости» и значимости кузнечного ремесла. К тому же Толкин разделял с киплинговским Паком нелюбовь к слову «феи», к викторианским «лживым самозванцам с раскрашенными крыльями, размахивающим направо–налево волшебными палочками» (475)(см. особенно повесть «Меч Виланда»).

Не думаю, чтобы Толкин находил время читать «индийские» повести Киплинга. Все упомянутое выше сходится все–таки к английской традиции, хотя Толкин был готов допустить кровную связь Англии с Исландией, Саксонией или Америкой, а то и более древнее родство — с ирландцами или даже с финнами (но более осторожно). В некотором смысле он был, как назвали бы его сегодня, чисто «национальным» писателем, хотя в наше время, кажется, все имеют право на «национальность», кроме англосаксов. Впрочем, Толкин был не вполне WASP (476). Это ограничение — во многом плата за успех. Поскольку английский язык сделался ныне языком международного общения, он неизбежно перестал в прежней мере пробуждать национальные чувства. Однако Толкин осознавал, что за этим успехом стоит не одно столетие разочарований, которые, возможно, подавили национальную традицию в Англии быстрее, чем в какой–либо другой европейской стране. Тем выше он ценил то, что уцелело. Во многом из того, что он писал, хорошо видно, что он пытался вернуть эпоху, предшествовавшую смятению и путанице, эпоху, когда традиции Заселья и Марки еще сохранялись во всей своей первозданности.