Николай Мельников - Классик без ретуши

Ср., например: церковно-славянские слова «ланиты» (cheeks), «перси» (breasts), «вежды» (eyelids), «уста» (lips), «цевница» (pipe), денница (dawn); последнее слово в пушкинском контексте означает «sunrise», и потому выражение «ray of dawn», которое Набоков находит для пушкинского «луч денницы», звучит странно, поскольку можно говорить о полоске зари, но не о луче в общепринятом значении этого слова (Примеч. А. Гершенкрона).

Никто, пожалуй, не почувствует ничего архаичного в блоковской строке: «И вновь пустынным стало море» (Примеч. А. Гершенкрона).

Другое дело, впрочем, что, когда русский ставит личное местоимение позади, то в ударном слоге предшествующего глагола или прилагательного ударе ние акцентируется, и фраза тем самым приобретает грустный и извиняющийся оттенок. Это, конечно, имеет место и в данном случае. Таким образом, «непонятна я» совсем не то же, что «я непонятна». Впрочем, тут бесполезно сетовать на потерю тонкого нюанса (Примеч. А. Гершенкрона).

Предшественник Пушкина, Батюшков, несомненно, часто использовал слова, чье французское происхождение легко проследить. Но интересно, что в очень подробных и критичных заметках Пушкина на полях книги стихотворений Батюшкова лишь однажды встречается неодобрительная пометка: «Галлицизм!». См.: «Заметки на полях второй части „Опытов в стихах и прозе“ К.Н. Батюшкова». А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений. М.: Изд-во Академии наук, 1949. Т. XII. С. 260 (Примеч. Л. Гершенкрона).

Три соображения, излагаемые Набоковым, не могут полностью объяснить все странности его перевода. Русский, когда хочет сказать о передвижении по воде на каком-то судне, говорит: «плыть на нем». Шекспировская Розалинда действительно говорит о «плавании в гондоле», но, когда Набоков заставляет Пушкина говорить то же самое, он вызывает в воображении гондолу, заполненную водой, и грубо искажает смысл русского слова. Единственное объяснение этому — игривость и эксцентричность переводчика (ЕО, Глава первая, XLIV) (Примеч. А. Гершенкрона).

Набоков передает имя Пушкина как Aleksandr, но для имени Евгения избирает английское написание; в первом случае это эксцентричность, во втором же, возможно, естественная уступка требованиям размера (Примеч. Л. Гершенкрона).

Vladimir Nabokov. On Translating Pushkin, Pounding the Clavichord // New York Review of Books. 1964. April 30. P. 14–16 (Примеч. А. Гершенкрона).

Alexander Pushkin, Eugene Onegin, A New Translation.. by Walter Arndt New York, 1963. P. 50 (Примеч. А. Гершенкрона).

Как и «Горе от ума» Грибоедова, замечательная комедия в стихах, искажение текста которой начинается с перевода заглавия, обычно передаваемого как «Woe from wit» (Примеч. А. Гершенкрона).

С соответствующими поправками (лат.).

Бездарный (нем.).

Любителю изумлять студентов (фр).

См., например, статью А. Иваненко в пушкинском «Временнике» (М.; Л., 1941. VI. С. 526–527) (Примеч. А. Гершенкрона).

Безусловно, для ЕО является исключением рифмовка «скучно» со словом, оканчивающимся на «…учно» (Глава вторая, XIII: «скучно — неразлучно»). Пушкин считал подобную рифму простой зрительной, а их он определенно избегал. См. его заметку «Vie, poesies et pensées de Joseph Delorme» (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. М.: Изд-во Академии наук, 1949. Т. XI. С. 200) (Примеч. А. Гершенкрона).

Пушкин А.С. Полное собрание… С. 149. Когда читаешь подобные комментарии Набокова, на память приходит то место из замечательных мемуаров Андрея Белого, где рассказывается, как его дядя — взъерошенный конспиратор и нигилист, прибыв из Петербурга в Москву, раздражает москвичей тем, что выговаривает «что» так, будто в слове не одно, а целых пять «ч». В Москве и большей части России говорят, конечно, «што». Набокову, гневно осуждающему употребление ужасного «советского провинциализма» — «брюки», стоило бы обратить внимание на то, что это слово встречается в сочинениях такого провинциального писателя досоветской эпохи, как Лев Толстой, который употреблял даже ласкательно-уменьшительное «брючки». (См.: Толстой Л.Н. Детство, глава XV.); так же естественно он пользовался и словом «чубук» для обозначения трубки с длинным мундштуком («Юность», глава XIII), которое Набоков считал южнорусским (Примеч. А. Гершенкрона).

Пушкин, конечно, мог без всякого вреда для романа изобразить Татьяну говорящей с британским или австрийским посланником, но «с послом испанским» — это такая звучная аллитерация (с-п-с-с-п-с), что для нас несколько важней — как, возможно, было важней для Пушкина, — чего Набоков, зачарованный очевидным хронологическим несоответствием, не заметил. Не менее смехотворно выглядят тщательные поиски Набоковым разнообразных намеков, которые могли бы подсказать приблизительные географические координаты поместий Онегина и Татьяны только для того, чтобы потом сообщить нам, что Пушкин не имел в виду какое-то конкретное место в России, но что действие соответствующих глав романа происходит в воображаемой «Аркадии» (Примеч. А. Гершенкрона).

Набоков продолжает: «В искусстве намерение и замысел не значат ничего, важен лишь результат. Нас интересует только опубликованное произведение, за которое несет ответственность один автор, постольку поскольку оно было опубликовано при его жизни. Поправки, внесенные им в текст в последний момент по собственной ли воле или под давлением обстоятельств, — неважно, какими мотивами руководствовался автор, — должны оставаться неизменными» [курсив мой —А.Г. ]. Эту догматическую идею Набоков позаимствовал — без указания на ее авторство — у М.Л. Гофмана, одного из самых видных пушкинистов. Гофман, однако, был очень далек от того, чтобы предлагать уничтожить черновики и варианты, и осуществил их первое научное издание («Пропущенные строфы „Евгения Онегина“» в кн.: «Пушкин и его современники», СПб., 1922. Т. VIII–IX. № 33–35. С. 22). Сам Набоков, конечно, очень широко комментирует черновики, пропущенные строфы и варианты и даже находит источники эпиграфов, которые Пушкин собирался использовать, но потом отверг. Однако вряд ли разумно предлагать оставить как есть даже те изменения, относительно которых хорошо известно или можно предположить, что они являлись уступкой цензуре, а иногда были сделаны по прямому требованию цензора. Но именно это делает Набоков в своем переводе. Естественно, восстановление первоначального варианта каждый раз ставит деликатные проблемы, но их нельзя разрешить, руководствуясь неразумным общим правилом; каждый индивидуальный случаи требует своего вдумчивого подхода. Именно это, в связи с другим вопросом, предлагает неизменно рассудительный Томашевский («Издания стихотворных текстов» в кн.: Литературное наследство. М, 1934. Т. XVI–XVIII. С. 1090) (Примеч. Л. Гершенкрона).