Лев Пирогов - Упирающаяся натура

Тогда кто?

Ну вот я прочёл. И знаю нескольких человек, которые тоже бы прочли с удовольствием. Но мы с ними так, между городом и деревней, серединка на половинку, «в Японии — Катулл, а в Риме — чистый Хокусай». Скажем, почему мне эта книга понравилась? Потому что я каким-то чудом ещё помню, как печка топится. Чем земля пахнет, как пальцы от неё трескаются. Людей помню. Читаю о них — и приятно вспомнить, узнать. (Приятно вспоминать то, что тебе уже не грозит.) А кто не помнит, тому что?..

Значит, надо ждать, пока образованное сословие не наслушается досыта Сезарии Эворы. Пока не изобретёт себе там, в народе, что-то такое, о чём получится вспомнить. Пока какие-нибудь крутые западные интеллектуалы, сродни немецким романтикам XVIII века, не убедят его, что народ — это круто. И пока, обременённое этой свежей, поразившей его мыслью, образованное сословие не станет называться интеллигенцией.

У сегодняшнего-то постсоветского общества интеллигенции нет. Не случайно так распространилось общее недовольство термином: мол, что за зверь такой? Интеллектуал — знаю, специалист — знаю, а интеллигент кто? Вы случайно не интеллигент? Очень приятно, я тоже нет… А кто?

Нынешнее образованное сословие очень напоминает то, которое существовало во времена становления русской литературы. Тогда все говорили по-французки, сейчас — по-олбанске. Тогда читали французские романы, сейчас — интернет. О существовании мужика знали — но не догадывались. Он пахнет овчиной, слушает Михаила Круга, ну его. Какой-нибудь египетский феллах ближе и понятнее мужика, — он хотя бы тоже сделал у себя революцию, а этот — голосует за Путина. Ну вот что там у такого существа в голове?

Соответственно, и не нужно нынешнему образованному человеку никакой такой мужицкой особой «русской литературы». Это с кислой капустой, что ль? Спасибо, увольте. Просто литературы — вполне достаточно.

Вот поэтому замечательная книга Владимира Клевцова обречена быть Золушкой, которой не подарили платья и не пустили на бал. Не станет она принцессой, и сказку никто не сочинит о ней. О чём тут сочинять, если не станет. Мы в нашем супериздательстве сейчас вообще больше бакуганами занимаемся. Это такие специальные японские черти для детей, приносящие стабильный доход. А книжки — зона рискованного земледелия с деревянной сохой. Никаких доходов, расходы одни.

Подождём.

Недавно «Левада-центр» провёл опрос — как относятся россияне к ситуации со скандалом в Храме Христа Спасителя. Сорок шесть процентов опрошенных не моргнув глазом пожелали «акционисткам» максимального наказания, предусмотренного по статье. А это семь лет заключения.

Митя Ольшанский по этому поводу горестно выматерился (приблизительный перевод: «Нет, с таким народом не о чем разговаривать») и собрал стопятьсот комментариев типа «эта страна проклята» и «что за кровожадный народ».

То есть комментаторы, сами того не думая, тоже вынесли максимально строгий приговор «стране и народу». Но речь не о том.

Сейчас много говорят о «двух Россиях» — путинской и болотной, которые (по крайней мере, одна из них) вошли в сознательный возраст и требуют положенной им доли наследства. То есть — раздела имущества. У двух Россий должно быть два президента, две церкви, два гражданских общества, две морали.

Самое интересное — кто разводится? Народ и интеллигенция? Либералы и консерваторы? Порядочные люди и подлецы? Или как-нибудь с оттенками — порядочные либеральные дураки и умные консервативные подлецы?

Предлагаю гипотезу, которая кажется мне верной, потому что ни одну из враждующих сторон заведомо не устраивает.

Известно, что феномен культуры состоит из двух, по старинке говоря, диалектических противоположностей: культуры официальной и культуры народной. Народная культура (так же, как официальная) не имеет национальности. Это универсальное понятие, общее для всего человечества.

Народная культура — фактор, устанавливающий норму, здесь преобладают механизмы воспроизводства и сохранения. Официальная культура — фактор, разрушающий и трансформирующий норму, здесь преобладают механизмы изменчивости и приспособления.

Соотносятся они так: народная культура — это бессознательное культуры официальной. Можно их назвать «культурное бессознательное» и «культурное сознание».

Например, человек может быть преподавателем математики в университете, а на не касающиеся математики темы рассуждать, как крестьянин, выращивающий рожь и репу. Ни сам он, ни окружающие этому несоответствию значения не придают, вероятно, даже не замечают его. До поры до времени, пока этот милейший во всех отношениях математик не проголосует за Путина или не совершит что-нибудь ещё такое, пахнущее овчиной.

Типа как Довлатов — был всю жизнь атеистом неопределённой конфессии (однажды, переживая депрессию, признался, что «даже говорил со священником», — ключевое слово «даже», весь смысл в нём), но подытожил свою жизнь следующими словами: «Бог дал мне именно то, о чём я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят».

Убедительно и красиво. Попробовал бы он сделать то же самое без слова «Бог», получилось бы длиннее, неубедительнее и некрасивее.

Или вот есть у меня товарищ — Денис Яцутко, интеллигентнейший парень, он раньше писал стихи. Умные, филологические, в том числе с матом, потому что мат — это выразительное средство и семантическая пещера Али-Бабы. Однажды на почве совместного портвейна он читал свои стихи пролетарской молодёжи. Дошёл до тех, что с матом, представители молодёжи заволновались и начали его бить. Интересно, что между собой они разговаривали именно матом. А значит, что их оскорбило? Не мат сам по себе, а слом шаблона, смещение контекстов, разрушение оппозиции высокого и обыденного, онтологический релятивизм.

Яцутко сделал мир зыбким и вызвал у слушателей онтологическую тошноту. В ответ те сделались вдруг жуткими консерваторами. «Поэзию матери детям читают ртом, нельзя поэзии мат! Как беременной — алкоголь…» Волнует ли их здоровье поэзии? Нет, просто консерватизм — это твёрдая, устойчивая позиция, к ней инстинктивно прибегают, чтобы перестало тошнить. Вот вам и семь лет за кощунство. На самом деле — не за кощунство, а за нарушенье границ.

Граница эта настолько нечёткая, что мы зачастую и обнаруживаем-то её только в момент нарушения. Как те представители молодёжи, которые сами говорят матом, но которым, оказывается, неприятен мат. Мы и не знаем толком, между чем и чем провести эту границу (то ли между средним и низшим классами, то ли между консерваторами и либералами, то ли между Москвою и немосквой), а она проходит между сознанием и бессознательным культуры.