Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

И это принято и напечатано редакцией единственного эмигрантского журнала!

Но то ли мы еще читаем в том же номере «Современных Записок»!

«Нет ли своего рода подвига в обычном презираемом “соглашательстве”, которое неизбежно при зрячести и честности с собой?..» (подчеркнуто мною. - Г.Н .). «Не связано ли реально-боевое, партийное участие в борьбе, - идеологический “активизм”, ваш и наш (обращено к читателю в сов. России), - с ограничением разума и даже совести?..»

Строки эти - зловещие и знаменательные - взяты из статьи, принадлежащей, правда, не политику, но всё же не новичку, и не кому-нибудь, а Г.Адамовичу. Обращена статья к читателю «туда» (так и называется «Туда») [507] Отклик на письма, помещенные под заглавием «Оттуда» и под криптонимом Х. в Современных Записках. Автором этих писем была Е.К. Герцык, адресованы они были В.С. Гриневич, и выдержки были переданы последней в редакцию журнала. Письма перепечатаны в изд.: Евгения Герцык. Воспоминания (Москва: Московский рабочий, 1996), стр.293-336; Евгения Герцык. Лики и образы (Москва: Молодая Гвардия, 2007), стр.538-596. . Написана она со свойственными стилю ее автора экивоками, умышленными противоречиями, которые должны создать неверную, зыбкую словесную ткань, за коей, предполагается, можно уловить неуловимое. Такое, чего пером не описать и точным словом не выразить.

И вот в этой своей словесной эквилибристике Г. Адамович договаривается до выше выписанных мною слов, к которым для автора «Комментариев» [508] Статьи Адамовича, в 1930-е годы появлявшиеся под этим названием в Числах, Современных Записках и Круге. всякие комментарии, поистине, излишни.

Для характеристики статьи Адамовича любопытен еще один ее эпизод. Адамович рисует в своем воображении утопию: делегат от эмиграции держит долженствующую всех примирить речь в Москве, в зале, переполненной самыми идейными коммунистами. Речь эта должна быть такой потрясающей и окончательной, что после нее все стали бы обниматься и плакать. Впрочем, Адамович боится за представителя эмиграции - вдруг он начнет с попреков и осуждений - и предлагает ему начать цитатами из Евангелия!

В конце концов Адамовичу рисуется кошмар: «...на московской эстраде человек, “окидывающий” взором слушателей и, после паузы, бархатисто-адвокатским баритоном, с предчувствием близких раскатов, начинающий: “Чаша переполнена! священные права личности...”, или - про “карающий меч Немезиды...”»

Можно ли представить себе что-нибудь более вздорное, чем эта нелепая, ни к чему не приложимая фантазия. А может быть, и не вздорное, - сознательное и злостное. Но предположить такое было бы уж слишком страшно.

Вывод из этого можно сделать один. И Сабанеева, и Адамовича, и литературный отдел последней книжки «Современных Записок» объединяют одни общие настроения, распространенные, кажется, уже давно среди известных кругов русской эмиграции в Париже. Круги эти, считающие себя из стана борющихся, уйдя в свою башню из слоновой кости, всё же активное, не желающее примириться, нарекли презрительным наименованием «дурного тона». В начале еще можно было явление это оправдать усталостью, отчаяньем и прочими в действительности ничего не оправдывающими вещами. Но время шло, и вот за цветочками их сомнительного красноречия созрели ягодки. От башни слоновой кости перекидываются уже первые мостики к «соглашательству».

Поистине от всего этого остается терпкий, горький осадок.

Меч, 1937, № 41, 24 октября, стр.6. Подп.: Г.Николаев.

Оглядываясь на два десятилетия владычества большевиков в России, можно еще при желании или неведении обмануться насчет «планетарных» технических достижений, «гигантских успехов социализма». Одна только область никого не обманет - область искусства. Расцветшее «народное творчество» в новых условиях торжества социализма - не больше как рекламная или для самоутешения изобретенная фразеология. Не видеть этого может разве сам Сталин, который сказал об одной рифмованной сказочке Горького, что она выше «Фауста».

Можно ценою жизней (ничего большевикам не стоющих) многотысячной толпы рабов возводить гигантские заводы и прорывать многоверстные каналы, но никаким террором, никакими декретами не заставить возрасти на голом линолеуме социалистического реализма или советского нео-романтизма даже самой чахлой былинки подлинного искусства.

Вы скажете, что даже в тюрьму шильонского узника залетал «воздушный певец» с «лазоревым крылом» [509] В.А. Жуковский, «Шильонский узник». . Но в том-то и ужас большевицкой тюрьмы, что в ней у узников отнята последняя свобода: вместе со свободою действий и свобода мысли и личного переживания. Шильонский их замок предусмотрительно окружен прочными силками для того, чтобы ни один настоящий «воздушный певец» ненароком не залетел к узнику. На решетку же темницы посажен заводской соловей. Роль этого соловья на лучший конец пропагандная: - вот и у нас есть соловьи и не то что старорежимные - живые, а чисто социалистической техники - заводные. На худший же конец соловей с официальной пружинкой в горле должен отваживать несчастного шильонского узника от подлинного искусства и всяческих сентиментальностей.

По дьявольскому (во всяком случае нечеловеческому) замыслу творцов советской эстетики, литература, подчиненная партийной планировке, должна стать фабрикой заводных соловьев, в которых согласно политическому моменту вкладывается соответствующий валик с наигранной программной песенкой. Настоящие же соловьи должны понять, что они в советском эдеме не у места, и либо улететь в иные земли, либо замолкнуть.

И настоящие соловьи поняли это сразу. История русской литературы после большевицкого переворота, в сущности, и есть история переселения или гибели «воздушных певцов».

Одни улетают за границу, другие, оставшиеся, - умолкают, третьи гибнут.

Были такие, что пытались подделаться под заводных. Однако невозможно живому, словесному (а литература - живое и словесное) стать роботом. В этом поучительнее всего трагическая гибель Маяковского. Не он ли выдумал и осуществлял со всем усердием социальный заказ, чтобы поставить в конце своей жизни такую в пропагандном смысле неудачную точку в виде пули [510] Отсылка к прологу «Флейты-позвоночника» Маяковского. .

Еще в прозе легче подделаться, но соловьиная песня - стихи, особенно неподатлива, особенно враждебна всякой фанатической, «мертвой» идее...

Вспомним, как пала поэзия в прошлом веке в десятилетия, когда русским обществом владели идеи - прародичи большевизма. Но в те времена, по крайней мере, никто не притворялся и не лгал. Базаров прямолинейно заявлял, что «порядочный химик в 20 раз полезнее поэта» [511] И.С. Тургенев, «Отцы и дети». . Базаровы же нового советского покроя, решив, что всякое печатное слово прежде всего полезный пропагандный материал, заставляют поэта писать химическими формулами.