Наталья Иванова - Русский крест: Литература и читатель в начале нового века

Во всяком случае, он бы со слезами перечел финальную реплику своей Сони («Дядя Ваня»): «Мы еще увидим небо в алмазах…»

Но эта златая цепь, конечно, держит русскую культуру – и ее небо – и сегодня.

Почему все-таки рухнула советская власть? Казалось бы, прочнее нету. Казалось, была рассчитана на тысячелетия. Предполагаю, что рухнула она оттого, что большевики не запретили преподавать в школе русскую классику. Не додумались. А русская классика была – и остается для всех переживших эту власть тем, что Булат Окуджава (а ему в этом году исполнилось бы восемьдесят пять) назвал просто и ясно: «Глоток свободы».

И, наконец, последнее.

Дело даже не в том художественном разнообразии, которое представлено этими юбилеями. Дело даже не в той особой и печальной (судя по перечисленным судьбам) линии, которая ими образуется. Дело в том, что в сегодняшней России эти юбилеи свидетельствуют: то, на чем сосредоточилось, о чем мучилось сознание этих писателей, и по сей день актуально. Прочтены ли они внимательно? Усвоены ли их уроки? Услышаны ли по-настоящему – и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Доктор Живаго»? Хотелось бы верить, но не верится – если имя «Сталин» занимает второе место по исторической значимости и важности для страны и народа (при телевизионном, правда, голосовании).

А ведь «Доктор Живаго» и «Архипелаг ГУЛАГ» были легализованы в печати двадцать лет тому назад, опубликованы в литературном журнале «Новый мир», на который подписалось тогда, после анонса этих произведений, два с половиной миллиона подписчиков. Прекрасно помню тот азарт, с которым журналы печатали запрещенные тексты – а читатели их расхватывали, как горячие пирожки. И, думаю, каждый номер прочитал не один человек.

Где эти люди?

Как способствовать переводам и изданиям современной русской словесности на английский? Как продвинуть наш резной славянский шкаф к англоязычному издателю, а через него, разумеется, к американскому и британскому читателю, который пока еще счастья своего не знает и уверен, что современный русский писатель – это Толстоевский, в крайнем случае Солженицын? Как-то в ресторане на Сен-Жермен я ужинала с Синявскими и Аллоем, и мы весьма громко обсуждали все то же что всегда. А потом, после того как вышли на воздух, вернулась за забытыми на столе очками. Любопытные итальянцы из-за соседнего столика поинтересовались – кто мы да откуда. Да литераторы мы русские, – был им мой ответ. – Так тот, с бородой, это Солженицын?!

На 23-й московской международной книжной ярмарке прошел «круглый стол» на тему продвижения русской современной словесности.

За круглым столом собрались писатели, готовые принести счастье. Андрей Битов, Владимир Маканин, Михаил Шишкин, Дмитрий Быков – как лучший ведущий, – парочка критиков, Лев Данилкин да я. Вообще-то писатели сейчас стараются соответствовать международным стандартам. На моих глазах за последние два года Дм. Быков так продвинулся в английском, что на единственный вопрос единственного затесавшегося среди публики англичанина, – кстати, по-русски – ответил длинной тирадой по-английски. К вящему изумлению московской публики, иностранными языками не владеющей.

Круглый стол прошел без обратного перевода. Прошел и Конгресс переводчиков, – но вопрос таки остался: так что же надо сделать, чтобы книги современных русских писателей переводили и издавали? Мы ведь переводим (больше половины книжного рынка у нас занимают переводы) и переводы предпочитаем нашим (зайдите в книжный магазин).

Короче говоря: не то чтобы прозвучало самокритичное – как стать этим самым новым Толстоевским, – а более привычное: как втюхать наш превосходный товар высокомерной англичанке. Тем более что на следующей Лондонской книжной ярмарке именно Россия будет почетным гостем. Стать новым Чеховым вряд ли успеется – надо обходиться тем, что имеется в наличии; но ведь реклама – двигатель торговли.

Ответов – по существу – ровно два. Интравертный и экстравертный.

Первый, интравертный: стать еще более концентрированно и особенно «местными», сосредотачиваться на России, «русском вопросе», истории и русской «судьбе» как на чем-то абсолютно исключительном. (Путь новомирских очерков 60-х годов, деревенской прозы и ее последователей – с другой стороны «концептов» о России, представленных в разнообразных сочинениях от Проханова до Славниковой в «2017» и Быкова во всех его романах.)

Второй: быть (стать?) открытыми, принадлежать не только себе, но и человечеству, вспомнить «вечные темы», выйти за пределы своего изоляционизма, своего «языка» (условного, то есть языковых жестов, символов, намеков, всей «языковой» системы, сложившейся еще во времена принципиальной закрытости государства (да и общества тоже – вспомним хотя бы эзопов язык и его поэтику намеков и полунамеков), доставшегося современной литературе по наследству.

Выйти из гетто непереводимости, стать интересными (и необходимыми) миру – или остаться с собой, в тепле родового гнезда, пусть оно и припахивает. Зато – гордой англичанке, буде глянет в нашу сторону, любопытно станет. А что там скифы понадумали?

Вечный такой Левша.

И вечная английская блоха – которую мы, конечно, чудесно подковали, вот только прыгать она совсем перестала.

А если сравнить ситуацию в литературе с ситуацией в кинематографе? Кому из наших и за что дают премии на важных кинофестивалях? Что отличают высшими наградами? Что, по крайней мере, замечают?

А вот что: не блокбастеры отечественной выделки, вовсе нет: русский арт-хаус. Звягинцев. До него – Сокуров. До него – Тарковский. То есть им то интересно, где мы, да, неподражаемы – но не экзотичны. «Русский ковчег» Александра Сокурова собрал серьезную кассу в США – а ведь в Эрмитаже-то русского искусства нету (ну вот «Черный квадрат» подарен Эрмитажу Потаниным, но Сокуров сосредоточился на другом веке и главной коллекции). На этнографическую полку может рассчитывать экзотическое кино из Южной Кореи, например. Но и там экзотика в обязательном порядке сочетается с вечными и неразрешимыми для человечества проблемами.

Внутренняя ориентация побеждает тогда, когда она связана с острейшими моментами (Чечня и т. д.), пиковыми не только для нас – по этим моментам мир судит о России. Условно говоря, Аркадия Бабченко переводят (а его переводят) не потому, что это проза, а потому, что здесь есть неподдельный, настоящий опыт. Опыт журналиста и публициста.

Из сложившегося – слежавшегося – мира внутренних взаимосвязей выползать на свет трудно, да иногда кажется, что и незачем. То есть выход, конечно, есть, – но о нем не говорится ни на каких, даже самых круглых, столах. Потому что – необсуждаемо и необъяснимо, как необъяснимо близко всем Мухус и Чегем Фазиля Искандера, или Дом на набережной – Серебряный Бор Юрия Трифонова, или Макондо Габриэля Гарсиа Маркеса, или Йокнопатофа Фолкнера.