Сергей Костырко - Простодушное чтение

И очень трудно избавиться от ощущения, что идет процесс, который я бы назвал наступлением тотальной импотенции в сфере собственно любовного чувства.

Грустное зрелище.

Читая книгу Лейвич – повторяю, книгу честную и мужественную, – я, например, чувствовал себя еще и некоторой окаменелостью из тех времен, которым был еще внятен смысл написанного о проститутках и их клиентах Генрихом Бёллем:

Ева Берар. Бурная жизнь Ильи Эренбурга. М.: Новое литературное обозрение, 2009

Книга Евы Берар – это попытка французской (польского происхождения) исследовательницы воспроизвести историю жизни Ильи Эренбурга не в том адаптированном варианте, что предложил он сам в мемуарах «Люди, годы, жизнь», а в максимальном приближении к реальности.

Парадоксальное явление: книги об Илье Эренбурге выходят одна за другой. И одна другой все основательней, все проработанней. При этом художественные тексты самого Эренбурга издаются достаточно скупо, в основном ранняя проза и мемуары.

Нет, художник он был, скажем так, средний. И, как человек умный, отдавал себе отчет в этом:

Понятно, что к подобным самоаттестациям всерьез относиться не стоит – каждый пишущий втайне думает (надеется): откуда мне знать, кто я на самом деле в литературе? – лицом к лицу лица не увидать. Но все-таки Эренбург написал это. И, увы, в данном случае мы молча согласимся.

Однако при очевидной скромности художественного дара фигура Эренбурга не канула в историю, как большинство знаменитых советских писателей. Скорее наоборот. И дело здесь не в наследии Эренбурга-художника. Дело, как мне кажется, в самом «феномене Эренбурга», то есть в выбранной им когда-то модели жизненного и литературного поведения, которая, похоже, становится всё более и более актуальной сегодня.

В чем этот феномен? Специально вопросом этим Ева Берар не задается. Она «просто» воспроизводит историю жизни писателя Эренбурга как историк (с привлечением массы фактов и свидетельств, с анализом некоторых опущенных или невнятно прописанных в мемуарах эпизодов) и как писатель. То есть пишет энергично, увлекательно, с уважением к своему персонажу и иронией, пишет с отстраненностью исследователя и сочувствием человека. И создает образ достаточно сложный и емкий, дающий возможность поразмышлять над этим вопросом.

Есть такая знаменитая формулировка «С кем вы, мастера культуры?». Словесное оформление принадлежит Горькому. Или Шолохову? Скажу честно, не помню, да и какая, собственно, разница кому (даже лень сейчас открывать «Яндекс» и уточнять), потому как авторства здесь, по сути, нет – умонастроение, породившее саму логику этого вопроса, господствовало в русской общественной и интеллектуальной жизни как минимум полтора столетия.

Дискурс этот жив и сегодня. И вот ответ, который, по сути, дает на этот вопрос Эренбург:

Разумеется, подобных формулировок в его текстах вы не найдете, всю жизнь он как бы честно отрабатывал свое «С кем вы, мастера культуры?». Ответ свой он сформулировал самой своей судьбой, иероглиф которой мы и пытаемся прочитать сегодня.

Отсвет традиционно русской и советской логики чудится мне в употреблении Евой Берар словосочетания «двойная жизнь Эренбурга» в определении ключевого для его судьбы шага. В 1921 году он выбрал для себя странную, почти двусмысленную форму поведения: только-только став советским гражданином, Эренбург тут же отправился в Европу в «творческую командировку», которая растянулась на годы и годы. И всю последующую жизнь Эренбург прожил советским писателем в Европе и европейским – в СССР. При наличии паспорта, то бишь гражданства, фактически он стал (вполне сознательно) эмигрантом и там, и там.

Почему так? На этот вопрос материал книги Берар отвечает, на мой взгляд, исчерпывающе.

Эренбург был выучеником – благодарным, истовым – русской литературы XIX века. Ощущение своей русскости даже как бы стало самостоятельным, вполне отрефлектированным мотивом его ранней парижской лирики. И в стихах своих он был настолько «русским», что современники задавались вопросом, почему так – почему самым русским, самым патриотичным поэтом оказывается еврей?

При всей политкорректности, с которой обсуждает этот вопрос симпатизировавший Эренбургу Волошин, внутри – никуда не денешься – присутствует другой вопрос: может ли еврей стать подлинным русским писателем? И тут уже не играет никакой роли то, как на этот вопрос ответили бы даже самые сочувствующие Эренбургу, – ответом на него был сам факт его формулировки. И именно поэтому в анкетах 20-х годов Эренбург начал писать «иудей».

Второй родиной, с которой он пытался себя идентифицировать, была революция. Собственно, Эренбург какое-то время и был ею – как литератор он начинал политической публицистикой, и парижская эмиграция его в молодости была эмиграцией политической. Иллюзии насчет очистительной роли революции кончились у Эренбурга быстро.

цитирует Берар мемуары Эренбурга и добавляет:

Да, всё так, только я бы чуть-чуть иначе интонировал это суждение. Осознанием «роли Октября» стало, по сути, осознание полной несовместимости здоровой, свободной, созидательной жизни страны с кровавым хаосом, который порождает революция (любая). И выбор был сделал вполне осознанный и жесткий: кто угодно, Ленин (желательно мертвый, Ленин-икона, – над живым Эренбург иронизировал еще в своих парижских статьях, а в создании Ленина-идеи он принял в 1923 году непосредственное участие) или Сталин со всей своей жесткостью – всё это лучше, спасительнее для России, чем революционная разруха и беспредел.