Дитрих Эккарт - Большевизм от Моисея до Ленина

— Совсем иначе, — заметил он сухо, — да так, что от этого тошнит. Те, кто с давних времен повсюду добывают себе должность и местечко, могут вызывать к себе только жалость. Сплошные кумовья портных и перчаточников, которые подсаживают друг друга, чтобы вскарабкаться наверх. Но не потому, что они так ценят друг друга, а потому что без своей клики ничего не получится. Это как у еврея. Настоящий мужчина полагается на свою собственную силу. Только карьерист, в принципе, может упрекнуть немецкий народ в том, что он не держится вместе. Его опыт подсказывает ему метод паразита — цепляться за кого-то как репей и ползти наверх. В беде не обойтись, конечно, без тесной связи; но что, все же, привело нас к такой беде? Именно это самое жалкое сближение многих и слишком многих среди нас. Такое положение может дать только временное преимущество. Быть мужчиной, больше ничего не нужно. Тогда будь что будет. Этот общий дух был бы непреодолим. Потерпите! Мы еще доживем до этого. Еще не вечер.

— Вообще, — сказал я, — эта вечная болтовня: берите пример с еврея! Если еврей так многого добился, то почему же тогда никто не хочет быть таким, как он? Потому что он «добился» этого только для виду, а не на самом деле. И это чувствует каждый. Провонять весь мир, все время быть начеку, ни одной минуты не принадлежать спокойно и без тревог самому себе, всегда думать «где я могу нажиться, какая мне с этого польза, как мне здесь лучше всего зацепиться?», да, черт побери, ни одна собака не захотела бы долго жить так! Тут я снова хочу процитировать Лютера. «У них на шее висит месть в тысячу раз хуже, чем мы могли бы пожелать им», говорит он. [89] Лютер: «О евреях и их лжи». И так это и есть на самом деле.

— Даже в подсознании, — произнес он, — у еврея нет ни малейшего представления о смысле земной жизни. Большой мастер подсчетов воспринимает настоящий момент, то, что прошло до сих пор, как тысячелетия, и воображает, что этого всего он сам достиг со времен Авраама, в отличие от нас. Но на самом деле внутри себя он все еще остается на том самом месте, что и тогда; даже если его внешнее жеманство и производит другое впечатление. Как и тогда, он и сегодня еще не может открыто выбраться из самого себя, как и тогда, он сегодня зависит от бестолковой, собранной из всех сословий «черни», и он ни в одно мгновение не чувствует себя в безопасности перед угрозой ее возмущения. Как и тогда, он должен, чтобы продержаться, плести интригу за интригой, должен лгать и извращать. И то, что происходило тогда в Египте, борьба против его большевистских орд, происходит также еще сегодня, между этим лежит только кажущаяся пауза. Когда принято решение? Еще до того, как вы досчитаете до трех.

Он задумчиво потер себя по лбу. Жаль, подумал я, что об этом нельзя говорить на собраниях. Многие, конечно, чувствуют это, но обдумывают — очень немногие. Для этого время еще не пришло.

— Это совсем другой комплекс старых событий, — сказал я, — чем тот, который представляет себе добрый Освальд Шпенглер. [90] В его «знаменитом» произведении «Закат Европы». Он думает, что если он сошьет вместе всевозможные маленькие лоскутки, то получится «живая одежда божества». И как он за волосы притягивает самые разные вещи. Ни складу, ни ладу. Что-то вроде остроумничанья любой ценой, и вообще это тщеславие, которое действует на нервы. Я считаю его евреем. Уже та гигантская реклама, которая сразу сопровождала его книгу, говорит в пользу этого.

— Этот лгун, — вставил он, — умудрился написать более 600 страниц, не упомянув ни одним словом еврейскую заразу. Этого достаточно.

— Как и Томас Манн, — согласился я с ним, — в его толстенной книжке «Политические размышления аполитичного». Еврей? Ах ты, Боже ж мой, а про него ведь я совсем забыл! Да, но что за роль он тут играет, в конце концов? Не стоит трудов.

— А ты знаешь, кто еще поступает так же? — сказал он кратко. — Павел, он же Савл, он же Шауль! Там и тут порой наполовину строгое, наполовину жалобное слово против «обрезанных», и это все. О самом важном, о жалкой бесхарактерности евреев, об их дьявольском коварстве, об их ужасном суеверии Иеговы и Талмуда — ни звука.

Если кто-то в этом разбирается, так это он. Как никто другой он знает, что от всех народов мира евреи требуют в первую очередь духовную помощь. «Идите не к язычникам, а к потерянным овцам дома Израиля!» — требовал также сам Христос. Но Павлу на это наплевать. Он идет к грекам, к римлянам. И приносит им «христианство». Такое христианство, с которым можно перевернуть вверх дном всю римскую мировую империю. Все люди равны! Братство! Пацифизм! Никакой чести больше! И еврей восторжествовал.

— Я все еще думаю, — продолжил я эту мысль, — о чудном господине Левине из газеты «Берлинер Локальанцайгер», когда из него внезапно вырвалось восхищенное признание: только еврей смог бы сделать это, имея в виду ту дерзость Павла, когда он встал посередине Капитолия и болтал там про свое учение, которое должно было уничтожить Римскую Империю! Слово в слово он сказал это так; я точно помню это еще сегодня.

— Тут он попал в точку, — ответил он. — Пока христианство очухается от Павла, пройдет еще очень много времени. Ах, что же мы все-таки за доверчивые люди! Какой-то еврей убивает сотни христиан, вдруг он замечает, что все остальные становятся из-за этого еще более ревностными в вере; его озаряет этот знаменитый свет; он разыгрывает из себя изменившегося, принимает красивую позу, и смотрите: хотя он повсюду и во всем отклоняется от других апостолов, мы внимательно и благоговейно слушаем его проповедь с мощным голосом. Простое учение Господа, которое мог понять даже ребенок, мы позволяем «истолковывать» и «объяснять» нам какому-то еврею.

— Еврей, — заметил я, — скажет: так почему вы так глупы и позволяете всякому рассказывать вам разные сказки? И есть много чародеев и гадателей, которые из-за его чрезмерной хитрости, или, как они называют это, «духовности», взирают на него с робким восхищением.

— Если бы, — ответил он, — речь шла только о чистом обладании, то они были бы правы. Некий Мориц Гольдштайн [91] Мориц Гольдштайн в «Kunstwart» (буквально — «Страж искусства»), март 1912. однажды торжествующим тоном заявил, что евреи управляют духовным богатством немецкого народа. Жаль, что он не добавил, как именно они им управляют. Я боюсь, если они, например, еще несколько десятилетий подряд будут интерпретировать Гёте, народ в один прекрасный день с удивлением узнает, что Гёте был родом из Франкфурта. Но также и тогда еще будут существовать люди, читающие Гёте глазами Гёте, а не через покрытые слизью очки какого-то Морица. Вряд ли это будут профессора, а, вероятно, бродяги. Во всяком случае, это тот вид, который не вымрет, и он хорошо сохранит старого Гёте, и пусть тогда евреи спокойно «управляют» новым Гёте. За этого нового Гёте в их руках можно только порадоваться.