Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Быть после только что сказанного вознесенным на Парнас, как Маковский Галичем, на самом деле вежливый отказ в звании не только поэта, но, в какой-то мере, и человека, чего Маковский не заслуживает совершенно.

Но в одном Галич прав: стихи Маковского действительно не звучат. Эта их полная немузыкальность и даже — иногда — антимузыкальность — удивляют. Но тут уж ничего не поделаешь. И если Маковскому, несмотря на глубину и подлинность чувства, лирика не удается, то главным образом поэтому.

Я помню, как я по поводу этой строчки с Маковским спорил. Я утверждал, что блудным сердце быть не может и что сочетание этих двух слов противоестественно. Египтяне представляли себе суд над умершим так: на одну чашу весов клались его грехи, на другую — сердце. И если оно перевешивало, не осуждали человека, он был спасен. Но Маковский со мной не соглашался. Он, напротив, находил, что образ удачный и что ничего противоестественного в сочетании этих двух слов нет.

Я не настаивал. О вкусах не спорят (хотя о чем же и спорить, как не о вкусах). Но по странной ассоциации я вдруг понял, что «блудное сердце» не столько ошибка вкуса, сколько образ, выражающий или, вернее, скрывающий глубокое внутреннее неблагополучие, душевную рану, обнажать которую не надо.

И тогда в моей памяти сразу вспыхнули строчки стихотворений, на которые я сначала не обратил внимания, считая их для Маковского нехарактерными, но которые теперь я прочел совсем иначе.

Вот три строчки из его первой книги:

Стихотворение озаглавлено «Предчувствие». Но оно не исполнилось. «Порвать оковы», отвергнуть «греха и лжи презренные дары» — у Маковского не хватило сил.

И первое из них — любовь. Следующее стихотворение — «Моя эпитафия» (из той же первой книги):

«Моя эпитафия» написана, когда Маковскому было лет 24–25, не больше. В этом возрасте поэты легко себя хоронят и с такой же легкостью воскресают. Возможно, что и для Маковского это в какой-то мере была игра. Но, играя в эту игру он, может быть, почувствовал, что его душа в самом деле мертва. В 1948 г. в Париже вышел его сборник «Somnium breve» — «Краткий сон». Там есть стихотворение о заброшенном кладбище, по которому он бродит.

«Заступы веков»… Ну разве можно так писать! Но это в скобках.

Итак, поэт бродит по кладбищу, читает эпитафии.

Пусть это игра. Но какое страшное одиночество! Вот бьют часы на колокольне:

Привожу это стихотворение полностью, потому что оно — единственное: других, подобных ему, покаянных стихотворений у Маковского нет. Причем принимаю его буквально, т. е. считаю, пока не доказано обратное, что Бог Маковского действительно Бог, а не идол, не отвлеченное понятие и не черт.

Но самое страшное, беспросветное одиночество это не тогда, когда человек забывает Бога, а когда Бог забывает человека. Вот тогда оно действительно непереносимо.

Но и к аду можно привыкнуть и даже найти ему какое-то оправдание:

«Великое в уединенье зреет» — вот какой надеждой утешает себя в аду Маковский. И может быть, он прав, потому что, в конце концов, мы не знаем — не должны знать, — жив он или мертв.

Неверующим его назвать отнюдь нельзя. Он верит или, вернее, хочет верить, с неверием борется:

С безбожным умом борется логикой божественного разума.

И небо и земля — все мирозданье отвечает: «Он есть».

Вот Бог, в какого верит и какому служит Маковский. Но это не христианский Бог.

Главное, что отличает христианство от других религий, — это вера в Бога триединого . Монотеизм, поскольку он существует в чистом виде, перерождается на практике в дуализм, т. е. в конечном счете в борьбу двух взаимно друг друга уничтожающих сил. Таков таинственный закон самоуничтожения Монады как самодовлеющего, в себе замкнутого, непроницаемого начала.

Что меня за последние годы в Маковском удивляло и пугало — это неожиданное проявление неизвестно откуда в нем взявшихся разрушительных тенденций. Причем этот странный «уклон» одинаково касался как его самого, его внутренней жизни, так и мира внешнего — тех лиц и явлений, что находились в кругу его интересов.