Виктор Вохминцев - Южный Урал, № 27

…Наказываю вас за то, что я
Знал в жизни только ночи штормовые.
За то, что лето вижу я впервые,
Бессменно, год за годом, шел в моря.
Забыл, как пахнут травы полевые.

Вас, прозябающих в тепле,
Наказываю, чтоб встряхнуть немножко,
За то, что ел сушеную картошку,
За то, что лук в каютной полумгле
Растил в открытом море на окрошку…

Я посмотрел в последний раз на дам.
И вдруг увидел тонкие косички,
Такие ж, как у школьницы-сестрички.
В глазах мольба: «Пора нам по домам!»
Растерянные, рыжие реснички…

Я молча взял их под руки. У плеч
Качнулись их доверчивые плечи.
Мы вышли в голубой июльский вечер,
В открытый мир огней и первых встреч,
Спокойной ясности и беспощадных смерчей.

Когда тебя казнят, и не безвинно,
Когда из всех ошибок роковых
Пристегнута попутно половина,
И только часть заслуженно твоих;

Когда к друзьям мешает обратиться
За помощью, что так тебе нужна,
Не ложь, перешагнувшая границы,
А маленькая, жгучая вина;

Когда твое понятие о чести
Не позволяет и подумать вслух,
Не то что бить в набат на каждом месте
О прошлой славе трудовых заслуг, —

Так что ж тогда, сгорая от стыда,
Забвение искать на дне стакана,
Пасть по рецепту модного романа,
И на ноги подняться без труда?

Пытаться посмотреть на все иначе,
Во многом видя просто суету.
— Я в главном прав?
— Конечно, прав!
— Так, значит,
Покажет время нашу правоту!

Зачем кричать о том, что жребий труден,
И не жалеть ни сердца, ни ума?..
Да, время все оценит и рассудит,
Но правда не придет к тебе сама!

Но обольщаясь дружеским участьем,
Не тешась мыслью выжить и в пыли,
Дерись за каждый маленький участок
Тобою раскорчеванной земли.

Я видел, подойдя к линотиписту,
Как всколыхнула клавиши рука
И выскользнула рыбкой серебристой
Вот только что отлитая строка.

Одна строка — упругий штрих,
деталь
Из книги книг «Как закалялась сталь».

Рожденная в машинном тонком звоне.
Она вобрала жар стальных узлов.
А я в металле чувствовал тепло
Протянутой корчагинской ладони.

Металл остыл уже через мгновенье,
Скрепил собой слова острей штыка.
В них клич бойца.
В них пламя вдохновенья.
Металл остыл. Но горяча строка!

Вошел, как бог, суров, мордаст.
Не взгляд —
Отлив каленой стали.
Вот-вот он пятерню подаст,
Чтоб умиленно лобызали.

Чуть задержался у стола,
Кивнул, воздав свои щедроты —
Икнув,
Машинка замерла,
И поперхнулись нервно
Счеты.

Едва ступил он на порог —
И шепоток хлопочет в зале:
— Дурак…
— Но гнет в бараний рог…
— Глупец…
— А вы б
ему
сказали…
Примолкли?
— Да?
А кто начнет
Не шепотком,
Открыто,
Честно?
Ведь негодяй и тот, кто гнет,
И тот, кто гнется бессловесно.

Кто хочет, отыщет по жизни дорогу,
И солнца хватает на всех понемногу,
И ветер без выбора бьется о рамы,
И воздух на всех — не расписан на граммы.
И песня, желание было б, польется,
А сердце —
Оно одному отдается.
…И ты ведь когда-то взгрустнешь у рябины,
Но только смотри — не дари половины.
Швырнешь половину скупою рукою,
А что будешь делать вот с тою, другою,
Вот с тою, забытой, другой половинкой,
Что где-то примерзла обломанной льдинкой.
Холодная льдинка, а все ж непростая,
Она ведь когда-то нежданно растает,
Столкнется с красивым, доверчивым, смелым.
Захочется сердцу быть сильным и целым,
Взовьется под небо, как птица шальная,
И станет метаться, тебя проклиная.
…Так вот, если сердце взгрустнет у рябины,
Его не дели ты на две половины.
А если разделишь, то, значит, пустое —
О нем и печалиться, значит, не стоит.

Пахло первой сиренью упрямо, волнующе, сладко,
Так, как пахнут закаты: в последние майские дни.
Он поправил на брюках подчеркнуто острые складки,
Оглянулся вокруг и присел на скамейку, в тени.

Время медленно шло.
Для него даже, может быть, слишком.
Фонари зажигались, как будто хлестал звездопад.
Через час он конфеты дарил незнакомым мальчишкам,
Через два —
Малолетним друзьям отвечал невпопад.

Рядом, в сумерках летних, смеялись по-юному громко,
Как воробышки, школьницы жались на камне перил…
Он сидел на скамейке и влажные ландыши комкал,
Он курил и глядел на часы, он глядел на часы и курил

А потом он оставил цветы и почти побежал по аллее,
Будто ноги земля, не остывшая к полночи, жгла…

…Что ж, нелегок обман,
Только было бы в сто раз подлее,
Если б, душу сминая,
Она на свиданье пришла.

…Слышишь, милая,
Сердце у нас не пытает совета.
Если трудно покажется рядом с моим твоему,
Лучше так вот солги.
Я приду,
Буду ждать до рассвета,
Буду ландыши мять
И, теряя надежду,
Пойму!

Он утром позвонил
Второго мая,
И только «С праздником!» — проговорил,
Спросила я, перебивая:
— Ты почему вчера не позвонил?
И трубку бросила,
Ответа ждать не стала, —
Как мог он в праздник позабыть меня?
А вечером —
Звонка я ожидала.
Но день прошел…
Прошли еще два дня…
И вот уже четвертый на исходе,
А телефон молчит,
Молчит, как пень!
Как может он
Работать на заводе,
Не зная ничего четвертый день!
Напрасно жду звонка я
В десять тридцать,
Нет, в этот час
Не станет он звонить.
Он бабушку тревожить не решится,
Он дочку побоится разбудить.
А, мне б звонок!
Трезвон на всю квартиру!
А в трубке — грубые и нежные слова.
Ну пусть он назовет меня «задирой»,
Пусть скажет мне: «Дурная голова!»
Молчит мой телефон.
От этого молчанья
Я, кажется, могу сойти с ума!
Четвертый день мечусь я в ожиданье,
И — хватит!
Позвоню ему сама.

Всегда встает он спозаранку,
Встречая солнечный восход.
Пимы наденет и ушанку,
Натянет ватник и — в поход.
Ему идти не очень много:
Через ложок, наискосок…
Еще темно.
И на дорогу
Чуть синий падает снежок.
И вот уже плывет навстречу
Знакомый лес.
Окончен путь.
И хочется расправить плечи
И больше воздуха вдохнуть…
Так по нетоптанному снегу,
Снежинки смахивая с губ,
Широким шагом в лесосеку
Приходит первый лесоруб.
Он оглядел свою делянку,
Кисет узорный развязал
И, может, вспомнил, как за танком
В былое время он бежал.
Такой же лес,
Но изгибались
Под гусеницами стволы
И погибали, обливаясь
Потоками густой смолы…
Теперь — не то!
Желтеют комли
Стволов, лежащих в три ряда.
Работы — тьма!
Не о таком ли
Труде мечтал он в те года!..