Виссарион Белинский - Русская литература в 1841 году

Мы видим, что русская земля богата талантами: какова бы ни была наша литература, но она – огромное явление для каких-нибудь ста лет; в ней есть имена, озаренные ореолом гения, в ней есть яркие таланты; но первые не стали вровень с самими собою, а вторые часто, обнаружив много сил, мало сделали. С другой стороны, в публике, без которой никогда не может быть истинной, действительной литературы, – в публике господствует хаос мнений, пестрота вкуса, способность обольщаться возгласами спекулянтов и ничтожными явлениями. Какая всему этому причина? – Отвечать не трудно: с одной стороны, недостаток внутренних интересов в обществе, с другой – недостаток солидного , прочного, основанного на науке образования. Посмотрите, что иногда проповедуют наши журналы: если поверить им, то нужно только выучиться грамоте, чтоб все понимать и обо всем судить, особенно о поэзии. Удивительно ли после этого, что у нас всякий судит легко и важно о Шекспире, которого он не читал даже в переводах, а видел только на русской сцене, – о Байроне, Гете, Шиллере, даже Гомере. У нас как будто никто и не понимает, что без изучения глубокого и напряженного, без наукообразного развития эстетического чувства нельзя понимать поэзии; что непосредственное чувство без размышления и вникания ни к чему не ведет, кроме личных предубеждений в пользу или не в пользу того или другого поэта, того или другого поэтического произведения. Как у нас читают? Взял драму Шекспира – прочел, зевая, десяток страниц, – не нравится, и бросил; но это бы еще ничего, а худо то, что вот уже готово и мнение вроде следующего: «Эта драма плоха, следственно, о Шекспире у нас только кричат, а толку-то в нем мало». Конечно, нет ничего легче и даже приятнее, как оправдать свою ограниченность, невежество и необразованность тем, что Шекспир никуда не годится… У нас хотят читать только глазами, а не умом; чтение, требующее усилия мыслительной способности, почитается пустым, губящим золотое время занятием. У нас играют в поэзию, в литературу и науку, как в мячик. У нас думают, что и философия может быть таким же легким и приятным препровождением времени, как чтение газетного фельетона: прочел и понял все, а не понял – темно и глупо написано… Бог судья людям, рассеивающим в обществе такие невежественные понятия!.. Посмотрите, что и как у нас пишут о Гегеле люди, не имеющие о нем никакого понятия… Переведут глупую, невежественную статью какого-нибудь презираемого в Германии за свое невежество и недобросовестность мистика и решат, что Гегель чудовище! А добродушная безграмотность, видя в восхищении, что ей тут все по плечу, все понятно, восклицает: «Вон каков этот Гегель, а у нас его прославляют!..» {129}Причитавшись к таким мнениям, прислушавшись к таким толкам, всякий порядочный человек позволяет себе не знать, что пишется в наших журналах и книгах, – что делается в нашей литературе…

Вся надежда на будущее. Наука у нас видимо принимается; публичное образование развивается на твердых началах, и незаметно, невидимо подрастает новая публика, с просвещенным мнением, с образованным вкусом, с разумными требованиями. Что-то тогда будут делать многие наши «заслуженные и опытные литераторы», когда эта вдруг выросшая публика скажет им: «Подите прочь с своими смешными притязаниями; я не знаю вас!» – Да мы написали… мы издали… наши сочинения разошлись… наши книги шли бойко… – «Да где ж они? – давайте их!..»

Впервые – «Отечественные записки», 1842, т. XX, № 1, отд. V «Критика», с. 1–52 (ц. р. 31 декабря 1841 г.; вып. в свет 2 января). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. VI, с. 5–104.

14 апреля 1842 г. Белинский писал М. С. Щепкину, что эта статья привлекла внимание министра народного просвещения С. С. Уварова, который «сказал цензорам, что хотя в ней и нет ничего противного цензуре и хотя он сам пропустил бы ее, но что тон ее не хорош (то есть: эй, вы, канальи, – пропустите вперед такую, так я вас вздую)».

Во втором по счету годовом обзоре русской литературы критик столь же критически оценивает общий уровень текущей словесности, как и в статье «Русская литература в 1840 году»; через всю работу рефреном проходит пушкинская строка: «Да где ж они? – давайте их!», которая отражает нетерпеливое ожидание подлинно художественных произведений. И так же, как и в предшествующем обзоре, большое место уделено Белинским экскурсу в историю русской словесности, который должен оправдать в глазах читателей его «надежду на будущее».

Статья Белинского заинтересованно обсуждалась современниками. 17 января 1842 г. И. Г. Кольчугин писал о ней критику: «Стыдно сказать Вам, как она мне понравилась…» («В. Г. Белинский и его корреспонденты». М., 1948, с. 288; авторство Кольчугина установлено Ю. Г. Оксманом – ЛН, т. 56, с. 237). 27 февраля того же года А. В. Кольцов в письме Белинскому порицал диалогическую форму обзора (см.: А. В. Кольцов. Сочинения. М., 1966, с. 411), а 4 марта И. И. Лажечников писал А. А. Краевскому: «Прочел я разговор А. и Б. Зачем это делается, карамзинская форма изложения? Разговор не существует там, где нет борьбы мнений; он прекратился, когда лица согласились. А в разговоре А. и Б. одно лицо только и делает, что спрашивает и тыкает » (ЛН, т. 56, с. 165). В «Былом и думах» Герцен передает следующий разговор с Белинским по поводу обзора: «Как тебе нравится моя последняя статья? – спросил он меня…» «Очень, – отвечал я, – все, что ты говоришь, превосходно, но скажи, пожалуйста, как же ты мог биться, два часа говорить с этим человеком, не догадавшись с первого слова, что он дурак?» – «И в самом деле так, – сказал, помирая со смеху, Белинский, – ну, брат, зарезал! ведь совершенный дурак!» (Герцен, т. VIII, с. 289). В современном литературоведении высказывалось предположение, что «Белинский обратился к форме диалога и по цензурным соображениям» (В. Г. Березина. Белинский и вопросы истории русской журналистики. Л., Изд-во ЛГУ, 1973, с. 130).

в четвертую долю листа ( лат .). – Ред .

См. его «Abhandlung über naive und sentimentalische Richtung». («Трактат о наивной и сентиментальной поэзии» ( нем .). – Ред. )

Вниманию читателей! ( франц .) – Ред .

верх ловкости ( франц .). – Ред .

Критик цитирует две строфы, исключенные Пушкиным из окончательного текста третьей главы «Евгения Онегина» (впервые опубликованы в IX томе первого посмертного собрания сочинений Пушкина, СПб., 1841, с. 189–190; ср.: Пушкин. Полн. собр. соч., т. VI. Л., 1937, с. 583–584).

Там же, с. 583.

Двустишие Г. Р.Державина (1777).

Строка из «Эпистолы II» («Эпистолы о стихотворстве», 1748) А. П. Сумарокова.