Шарль Бодлер - Политика & Эстетика. Коллективная монография

Таким образом, для Беньямина и Пруста книга – вместилище времени индивидуального бытия, моментов личностного существования.

Подводя итог, можно сказать, что образ Пруста, который создает Беньямин, оказывается не статичным, не законченным, подвижным. Беньяминовский портрет Пруста не обведен четким контуром, он может постоянно наполняться новым содержанием – в зависимости от тех замечаний по поводу прустовского творчества, которые содержатся в других трудах Беньямина, или от тех рассуждений, которые по тому или иному поводу появляются в контексте его творчества. Часто Беньямин, подобно Прусту, создает ткань своих текстов из аналогий, ассоциаций, соединяя воедино разные, отдаленные друг от друга, кажущиеся случайными вещи, явления, имена (Бодлер – Кафка – Пруст – Лесков), исходя из убеждения в существовании единого, объединяющего бытийного первоначала. Сказать, чье участие – Пруста в формировании взглядов Беньямина на искусство или Беньямина в истолковании произведений Пруста – было более значительным, сложно. Ясно одно: и то и другое, безусловно, заслуживает внимания и изучения.

У нас мало сведений о том, как состоялось знакомство Беньямина с Жоржем Батаем и Пьером Клоссовски. Я присоединяюсь к точке зрения Жан-Мишеля Пальмье, который полагает, что отношения, завязавшиеся между Беньямином и членами Коллежа социологии, могут быть воссозданы «в теоретическом плане, лишь исходя из последующих точек сближения, которые можно обнаружить в их сочинениях» 313. Но что же в точности известно об этих встречах?

Выехав из Германии в марте 1933 года, в 1934‐м Беньямин избрал местом своего изгнания Париж; год спустя он познакомился с Пьером Клоссовски – на одном из собраний антифашистской группы «Контратака», где присутствовали и другие немецкие изгнанники. Известно, что временное примирение Батая и Бретона, на основе которого сложилась группа, в скором времени обнаружила свою нежизнеспособность. После провала и роспуска группы весной 1936 года Беньямин, движимый неутолимым любопытством (оно было одной из постоянных черт его характера), а также очарованный интеллектуальной аурой Батая, с которым он уже встречался в залах Национальной библиотеки, с 1937‐го становится прилежным и тем не менее критичным слушателем заседаний Коллежа социологии. Иными словами, в это время его тянуло скорее к Батаю, нежели к Бретону. Имел ли тут место некий поворот? Думается, что нет. Беньямин открыл для себя сюрреализм в 1927 году, в ходе своего предыдущего пребывания в Париже. «Парижский крестьянин» (1926) Арагона стал для него настоящим откровением: мифология современного города, феерии из стекла и стали, сверхизобилие торговых галерей – словом, вся эта метафизика места, воплощенная в романе – вызвали в нем своего рода озарение, из которого и родился замысел написать книгу о парижских пассажах. Замысел, ставший, как известно, бесконечным «долгостроем», где все, как у Бодлера, становится аллегорией: «Passagen-Werk» восходит к сюрреалистическому повествованию о Париже. Беньямин не мог не загореться от этих строчек Арагона:

Дух культов, рассеиваясь в пыли, покинул сакральные места. Но есть другие места, что расцветают среди людей, другие места, где люди беззаботно предаются своей таинственной жизни и откуда мало-помалу они восходят к новой и глубокой религии 314.

Невозможно переоценить все то, чем обязан Беньямин сюрреализму. Тем не менее очарование, которое вызвал в нем «Парижский крестьянин», не помешало критику обратить внимание на некие слабые места сюрреалистического образа. Последний, разумеется, способен раскрыть «революционные энергии обветшалости», взрывную силу, которая дремлет в глубине изношенных вещей – «тех вещей, что уже начали умирать»; но вместе с тем сюрреалистический образ остается в плену онирического мира фантасмагорий. Чего ему недостает – и что Беньямин обнаружил у Пруста, – так это плана ясного бодрствования, сознательного припоминания. Бретон зря старается «обогатить революцию силами опьянения и сновидения» 315; сюрреалистический образ, полагает Беньямин, не способен деконструировать (Auflosung) мифологию в пространстве истории, если последняя сама не складывается в виде созвездия, констелляции припоминаний и состояний пробуждения. Напомним, что беньяминовская теория диалектического образа строится на столкновении трех элементов: сюрреалистического образа, прустовского образа и аллегории Бодлера, где находит продолжение проблематика барочной аллегории, концептуализированной в работе 1928 года «Происхождение немецкой барочной драмы». Такова в общих чертах эпистемологическая конфигурация, которая служит остовом для книги о пассажах.

Итак, зимой 1937/38 года, когда Беньямин работал над эссе о Бодлере, он был замечен на собраниях Коллежа социологии. Вероятно, Батай и Клоссовски, с которыми у Беньямина завязались дружеские отношения, были излюбленными его собеседниками. Собственно, в двух этих дружеских привязанностях воплощались две генеральные линии мышления самого Беньямина: материалистический подход к религиозным феноменам, характерный для Батая, и теолого-гностический подход к экономическим феноменам, отличающий концепцию Клоссовски. Подобно тому как сюрреализм Арагона открыл для Беньямина мифологические отложения современной урбанистической культуры, эрудиция Батая – палеографа и архивиста, выпускника Школы хартий и нумизмата – могла затронуть его душу коллекционера, приоткрыв для него целый мир разнородных вещей, отбросов и обломков истории: истершиеся монеты, сохранившиеся наполовину записи, фигурки и инталии ацефалических богов – словом, все это гибридное народонаселение, которым кишмя кишел Отдел медалей Национальной библиотеки, где работал Батай и где зарождалась эта смесь «низкого материализма и гностицизма» 316. Гностицизм был характерен и для Клоссовски: переводчик Гельдерлина, почитатель Ницше и Кьеркегора, Клоссовски всей душой тянулся к великим ересиархам манихейства (Маркеону, Базилиду, Валентину), полагая, что их теология зла находит продолжение в творчестве маркиза де Сада. Примечательно, что через одну книгу, которую ему одолжил в свое время Беньямин, Клоссовски удалось углубить свое понимание гностических систем, в свете которых он представит свое первое прочтение де Сада в 1947 году 317. Очень может быть, что именно Клоссовски, в свою очередь, указал Беньямину на исследование доктора Рене Лафорга «Провал Бодлера и его невроз» (1931) 318.

Основанный в 1937 году Батаем, Кайуа и Лейрисом, Коллеж социологии был чем‐то вроде экзотерической эманации тайного, инициатического общества «Ацефал», которое прославилось странными ночными литургиями, проходившими вокруг сраженного молнией дерева в лесу Марли. Единственной видимой связью между тайным обществом и Коллежем был журнал «Ацефал», пять номеров которого (1936–1939) оставили, подобно знаменитому семинару Кожева о Гегеле, глубокий отпечаток на современной французской мысли. Для Батая и его сторонников важно было открыть новое исследовательское пространство, в котором задействовались бы антропология и эстетика, политика и религия, искусство и теология, социология и эзотеризм – с задачей обнаружить (за рамками институционального знания) новый подход к бытию. Именно на основе опыта особого сообщества, которым был опыт «Ацефала» – и тайные церемонии которого были прекращены к началу деятельности Коллежа, – Батай представлял генеральные линии своей программы: