Лазарь Лазарев - Живым не верится, что живы...

Что же скрывалось, замалчивалось, о чем говорить было запрещено? Процитирую опубликованные в «Известиях» письма. Они посвящены началу войны, которое сразу же показало, чего стоили произносившиеся перед войной с самых высоких трибун нашими руководителями сверхбодрые прогнозы и звонкие заверения в нашей непобедимой силе. «Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ», — внушал Сталин, выступая в 1939 году на XVIII съезде партии. По всей стране гремело: «И врага мы на вражьей земле победим малой кровью, могучим ударом».

А вот каким, по свидетельству людей, на которых обрушился первый удар гитлеровской армии, в действительности было это неожиданное, страшное, кровавое начало.

«Наша 17-я стрелковая дивизия, мой 271-й стрелковый полк базировались близ Полоцка. В мае-июне был приказ перейти на летние лагеря. И когда началась война, комдив воскликнул: „Чем же я буду воевать, подушками что ли?!“ Приказ основывался на словах Сталина „Не поддаваться на провокации“. В результате ни один патрон, ни один снаряд не был отправлен вместе с нами, все осталось на складах. Не то что воевать — застрелиться было нечем!»

«За две недели до войны нас собрали в доме комсостава на лекцию: „Германия — верный друг Советского Союза“. Танки поставить на консервацию, боеприпасы сдать в артсклад. Я прибежал в парк в 00 часов 30 минут. В небе гудят самолеты. Настроение у всех веселое: начались маневры! Первый бомбовый удар — по складу. Крики: „Это учебные цементные бомбы!“ Второй заход — и удар по соседнему батальону. Крики: кого-то убили, кому-то оторвало ноги… Только тогда мы поняли, что это — война.

Я видел в эти первые жуткие дни стреляющихся в висок, плачущих бойцов и командиров, детей, ползающих вокруг убитых и раненых матерей, брошенные санитарные части с еще живыми ранеными».

«Перед самой войной прибыло новое оружие: самозарядные винтовки с ножевым штыком. На отделение полагалась одна, выдавали самому рослому. Остальные завидовали, а счастливчики гордились, считали себя непобедимыми. В первых же боях новое оружие оказалось непригодным — магазин, засорившись песком, не срабатывал».

Эти немногочисленные свидетельства участников первых боев уцелели в общем по воле случая. Конечно, этих свидетельств могло быть, должно было быть много больше, если бы власть имущие не рассматривали память как затаившегося опасного противника, которого надо во что бы то ни стало обезвредить, заставить молчать.

После того, как Константин Симонов снял большое интервью с маршалом Жуковым для фильма «Если дорог тебе твой дом…», он, считая такого рода воспоминания чрезвычайно важными историческими свидетельствами, предложил запечатлеть на пленке, хотя бы для хранения в архиве, рассказы о войне известных военачальников, руководителей оборонных наркоматов и т. д. Конечно, предложение писателя из соображений идеологической безопасности было благополучно замотано — кому, мол, это нужно, для чего (а то большое интервью с Жуковым, которое было сделано при съемках фильма «Если дорог тебе твой дом…», зрителям удалось посмотреть, когда уже не было в живых ни Жукова, ни Симонова). Замечу кстати, что когда после кончины Симонова его очерк «К биографии Г. К. Жукова» был опубликован в «Военно-историческом журнале» неистовые ревнители патриотизма и ратной доблести из этого журнала, призванного изучать войну, при одобрительной поддержке ГлавПУРа, столь же твердо хранящего пропагандистскую стерильность в подходе к истории (к тому же — что усиливало их пыл и рвение — отношения Советского Союза с США в очередной раз были напряжены), решили «отредактировать» не посчитавшегося с охранительными «установками» маршала, выбросив из его рассказа два абзаца, где он говорил о той помощи, которую нам оказывали союзники.

И вот еще то, что имеет прямое отношение к цитируемым мною письмам из архива «Известий». После работы над документальными телевизионными фильмами «Шел солдат» и «Солдатские мемуары» Симонов, понимая историческую ценность непосредственных свидетельств участников войны, обратился в январе 1979 года в ЦК с предложением создать при Центральном архиве Министерства обороны в Подольске специальную секцию или отделение, куда бы фронтовики могли бы отправлять на хранение свои воспоминания — для тех, кто в будущем будет обращаться к событиям войны, это огромная ценность. Симонов судил об этом не понаслышке: ему пришлось прочитать десятки, если не сотни такого рода материалов, кроме этого, он несколько десятилетий подробно беседовал со множеством ветеранов и немало их рассказов записал. Это позволило ему, выступая в Минске на конференции, посвященной 30-летию Победы, произнести фразу, которую в силу ее точности множество раз потом цитировали: «Никто не имеет права сказать, что знает войну досконально. Войну в целом знает народ, и народ надо расспрашивать о ней».

А вот финал этой истории с предложением Симонова — недавно выяснилось, как реагировали на него те, кто считал, что обладает монопольным правом на доскональное знание и истолкование событий войны. В 1993 году были опубликованы руководящие документы по этому поводу. Они интересны. Все было сделано в соответствии с теми установками и правилами, которыми руководствовались в ту пору в министерстве и ЦК. Письмо Симонова было из ЦК направлено в Главархив СССР, который идею писателя сначала поддержал, а потом, после отзыва Генерального штаба и ГлавПУРа, высказавшихся резко отрицательно, изменил свою точку зрения. Начальник генштаба Огарков и начальник ГлавПУРа Епишев заявили в письме в ЦК, что каждая из предлагаемых для хранения рукописей «в силу субъективного, нередко неполного представления о том или ином событии не может рассматриваться как документальный источник», «бесконтрольное использование собранных таким путем материалов, а контроль в этом деле будет установить невозможно, может привести к таким нежелательным последствиям, как отступления от достоверности в описании событий и фактов». В ЦК, конечно, согласились с Огарковым и Епишевым, документ, похоронивший предложение Симонова, подписали заведующие трех отделов и секретарь ЦК Зимянин. Пометка на этом документе: «О результате рассмотрения тов. К. М. Симонову будет сообщено после выздоровления и выхода из больницы». И дата — 22.08.79 г. Об этих результатах Симонов не узнал — он умер через неделю.

Они не только как могли закрывали дорогу в печать всему, что выходило за пределы раскручиваемой ими мифологии, сама возможность собирать и хранить в архиве материалы, не подвергшиеся их бдительной цензуре, казалась им возмутительной крамолой.