Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Еще пара примеров.

«…а потом проблемы начинают накапливаться, дальше – претензии, замыкание в себе, „я не могу тебя видеть“, вот это вот всё» (Линор Горалик).

«Это ж, б ****, я не знаю, кем вообще надо быть… А вот и я тебе про то! Кто-то умный у них там, на самом верху, посчитал: хватит нам во всех шахтах регрессы платить – за артрит, за суставы, за вот это вот всё» (Сергей Самсонов).

Значение здесь такое же, как и в приведенных выше примерах: сперва ряд нелицеприятных для говорящего субъекта явлений, потом в качестве резюме – выплеск: «вот это вот всё» («ну, вы поняли»). Кажется, смысл – пресловутый модус – окончательно утрясен… Но не тут-то было.

В стихах современных поэтов смысл нашего выражения все еще зыбок. Как никто другой, «вот это вот всё» любит Дмитрий Данилов.

Вот, скажем, финал одного из последних на сегодняшний день текстов «Человеческое проклятие»:

Тут наше выражение дано в полном соответствии с устоявшимся значением. Идем дальше.

В этом тексте среди перечисляемых предметов, о которых грезит лирический герой, есть «дикое выражение» и связанный с ним окрашенный в известные цвета глагол «блевать»; однако отношение к потенциальным покупкам, скажем так, амбивалентно. Потому что и виски, и «что-нибудь вкусненькое» – это все-таки то, что герою потребно и лакомо – несмотря на.

В следующем же примере «вот это вот всё» охватывает и вовсе нейтральные материи:

Простые вещи (хочется по-тарковски продолжить «таз, кувшин…»): «хлеб», «вода, «Реальность» (читай – Бог, потому и с заглавной буквы), и даже ее (Его) «невозможность» – отношение автора ко «всему этому» никак не назовешь пренебрежительным. Примеров подобного отношения, скорее окрашенного теплотой, нежели отрицанием, у Данилова хватает (найдите, навскидку, стихотворение «Мастер игры на балалайке»).

А вот пример не из Данилова: недавнее стихотворение тонкого и чуткого поэта Андрея Гришаева:

Наше выражение тут слегка редуцировано (лишено второго «вот»), но это оно, то самое, правда, снова, как в случае Данилова, итожащее нечто теплое, родное, близкое автору до боли.

Выводы – пока – делать не буду. Язык продолжается.

«Поэзия – это исповедь водного животного, которое живет на суше, а хотело бы в воздухе».

Так сказал Карл Сэндберг.

Карл Сэндберг в детстве и юности тяжело работал, и в мастерских, и на ферме. Ни на водное, ни на воздушное существо он не был похож, хотя и прожил жизнь, да, на суше.

Но если исходить из этого определения, то получается, что сам поэт – это полубобр, полувыдра или вообще древний тиктаалик, который хочет летать, как сова или птеродактиль.

В воспоминаниях Надежды Яковлевны Мандельштам был рассказ про их путешествие с ОМ в Армению. «Главная дружба ожидала нас в Тифлисе. В гостиницу к нам пришел Егише Чаренц. <���…> Мандельштам прочел Чаренцу первые стихи об Армении – он их тогда только начал сочинять. Чаренц выслушал и сказал: „Из вас, кажется, лезет книга“».

Это самое сильное, что может случиться с поэтом, который замолчал (почему? как? «а вы попробуйте! все же пишут, зачем же вы бросили стихи?» – как будто стихи можно бросить, это они тебя бросят, малыш).

Момент, когда стихи тебя простили. Когда вернулись.

«Я что, за вами плохо ухаживал? Я вас не холил, не лелеял? Не вытягивал из клокочущей тьмы?» – говоришь ты, как анти-Федора из «Федориного горя», потому что ты-то как раз ухаживал, лелеял и вытягивал.

Но стихам все равно. Отвернулись от тебя, гуськом ушли.

Ты никогда не забудешь спину последнего.

– Это очень легко проверить, – говорю я самым простым

из всех своих голосов, самым простым на свете:

– Если где он и был, это дом, превратившийся в дым,

то он был только там, где сквозь сердце мое проходил,

через бывшее сердце мое – серый ветер и розовый ветер.

Вот на этом как раз все и закончилось. Десять лет назад.

Больше они не приходили.

Хотя.

Вообще без них лучше.

Я прожил самые яркие мои десять лет. Полные любовных (очень важных для меня, а не так – в промельк электрички) историй, путешествий, вполне себе сносной маленькой славы (это тоже удивительно: когда ты становишься мертвым, к тебе то, чего тебе так хотелось, и приходит), вообще часто был счастлив.

Но про того же Мандельштама Надежда Яковлевна говорила, что, так уж случилось, когда стихи от него ушли, он не стал менее интересным собеседником, менее ярким человеком, его ум не стал тусклей, а тело менее желанным. Но что-то погасло вокруг него, какой-то добавочный (а может, это был основной?) смысл. Какое облако испарилось.

Наверное, он просто перестал быть водным животным, которое живет на суше, а хотело бы в воздухе. А стал просто ящерицей или бобром.

Ничего не пробивалось через чешуйки древней твари на спине, гумилевского воя в разросшихся хвощах не выходило.

А потом они вдруг пришли.

Вернулись.

С топотом, поддавшие, опасные, в темноте не различимые.

Господи, какое счастье сказал я. Посмотрев на мой разоренный (здравствуйте, Анна Андреевна) дом.

Посмотрел и стал его убирать. Я никогда так тщательно не убирал свою квартиру.

В XIX столетии, в век великой русской литературы, не было института литературных премий. Так, пара «грантов» за заслуги от Академии наук.

В СССР литературных премий было много: Сталинская, Ленинская, премия КГБ, премия Ленинского комсомола, Государственная. Лауреат премии на следующий день просыпался знаменитым: миллионные тиражи, передовицы, дачи/квартиры; одного лауреата Сталинской премии даже женой-балериной наградили, говорят, очень просил.

Сегодня премий не то что много, а очень много. Мелкие – без премиального фонда. Крупные разыгрывают одну-две писательские зарплаты в год – кому-то повезет, и год его труда будет оплачен, другие же снова останутся без гонорара. При этом мы уверены, что именно премии – моторчик литпроцесса. Боимся: не будет их – про литературу никто и не вспомнит.