Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Это такой хорошо темперированный пир во время чумы. Юзефович расслабляется и получает удовольствие. Книгосфера все равно упадет, но – умри ты сегодня, а я завтра. Но не лучше ли падающего толкни?.. Не лучше ли понадеяться на вспышку на Солнце, которая обрушит сеть и всю электронику?..

Каждый истинный критик – полубог от рождения… [158] Дж. Свифт. Сказка бочки.

Из этого стокгольмского вытекает все остальное: «критериев нет», «я не отличаюсь от своего читателя» [159] Там же. , и, собственно, тогда какие могут возникнуть вопросы между мной и ним, когда мы однаковые и камлаем в такт. Я недавно перечитывал «Сказку бочки» старика Свифта и его пародийные экспликации звучат вполне серьезно в устах Юзефович.

Читатель «должен научиться сам для себя стать книжным навигатором» [160] О. Балла, Г. Юзефович. «У литературы не может быть конкурентов» // Лиterraтура. 2016. 3 июня. – а в просторечии стать примочкой к книгобизнесу. Но зачем такое нагнетание модальности?.. Может быть, проще будет самому книжку написать?

Юзефович не задает себе вопросов: «Почему мне это нравится? Зачем мне это знать? Как именно я читаю то, что я читаю, и возможно ли читать иначе?» – и суггестует похожих на нее. Потому что зачем же мыслящему бакланату задаваться такими вопросами?.. Не дай Бог скорость чтения упадет, а за ним и продажи.

Критерии суть вполне: эуфония, ритм, выбор и порядок слов. А книги имярек – (следуют выражения неупотребительные в печати), потому что читатель книг имярека не поднимется уже перечитать Толстого, а будет все вот это вот все читать и читать.

Чтение вообще не самоцель. Юзефович отстаивает схему «писатель пописывает, критик покрикивает, читатель почитывает». Вспоминается старик Берджесс. Добивал добавочную копеечку к оплате рецензента, сбывая отрецензованное в два чемодана за полцены электричкой в Лондон.

Повторю банально, чтение книжки не само цель. Есть качество чтения: от по слогам до наизусть. Хорошее чтение – это лазая в словарь и перечитывая 2-3-4 раза предложение, оркеструя его внутри головы. И далее – перечитывание, переперечитывание, перепереперечитывание и знание наизусть. «Евгения Онегина» и «Ревизора» целиком. «Войны и мир» – близко к тексту. Для хорошего чтения – поверьте!! – костры из книг на площадях и стогнах гораздо пользительней, чем книжный бизнес и служилый бакланат, который читают книжку, чтоб потом о нее потрындеть.

Письменная речь в книжки не упирается. Я например с увлечением читаю надписи на кабаках и футболках. Есть Толстой и статусы «ВКонтакте». Все остальное – бумага с закорючками для утренней закофейной или вечерней предсонной попробежки глазами.

Фуяслице [161] «На столике у них маслице да фуяслице…» – А. Солженицын, «Один день Ивана Денисовича». .

Неслучайна защита Донцовой «Я считаю, что Донцова – хороший массовый продукт» [162] URL: https://thequestion.ru/interview/17/galina-yuzefovich. . Очень помню, как Донцова в оправдание своего многописания говорила, что, дескать, ну вот она пишет постоянно. Юзефович так же говорит, что, дескать, постоянно читает, а музыку кино не любит [163] Там же. . Но лучше смотреть хорошее кино, чем читать плохую книгу. Надо действовать по обстановке, как учил товарищ Сталин.

Юзефович пишет, что «исторический взгляд на литературу мне гораздо ближе, чем филологический» [164] И. Кириенков, Г. Юзефович. «Я стараюсь держаться от писателей подальше» // Афиша Daily. 2016. 23 сентября. . Тут у Юзефович умственная синекдоха, потому что история-history – это просто подотдел прозы, притом дурная. Из чего логично вытекает: «Вкус у меня прокачанный, разработанный» [165] О. Балла, Г. Юзефович. «У литературы не может быть конкурентов». , – говорит Юзефович и попадает в предвосхищение основания, ибо поелику вкус ее будто бы такой из-за тысяч прочитанных книг, ну и для дальшейшего прочтения очередных тысяч. Но стоит задаться вопросом – а нахейра читать все эти тысячи, если тебе некогда Толстого перечитать?.. «Вкус» свой Юзефович сервирует тут обоюдоостро: как орудие и как некую ценность. Как орудие может быть, но какая в нем ценность?.. Какая ценность вкуса от прочтенных тысяч?.. Это просто дурное копошение, равно как и «тропинки в толще». Ну куда могут вести «тропинки в толще»?.. Это уже не лягушка в банке молока, а трупные черви в могиле. Лягушек в банке было двое, так что «искомая твердь под ногами» – это не масло, а труп одной из них.

Реплика моя в нашем разговоре будет на сей раз нетипичной, но, не имев возможности сказать об этом в порядке примечания к своей предыдущей реплике, чувствую нужным сказать теперь – и отдельно.

Мне видятся совершенно недопустимыми – неуместными в пределах профессионального сообщества и в рамках профессионального разговора – тон и стиль, в которых в «Легкой кавалерии» за июнь этого года коллега Константин Комаров высказывался о поэте Василии Бородине [166] См. стр. 174 . Дело даже не в том, что (по моему скромному разумению) Бородин – один из самых значительных поэтов своего поколения (о чем надо будет однажды найти повод написать, и я его найду); разумеется, это мнение всякий волен не разделять и даже иметь вовсе противоположное. Да, Бородин мне дорог и важен, поэтому я говорю на эту тему именно в связи с ним и даже спустя столько времени.

Но проблема выходит далеко за рамки отношения именно к его поэзии. Бородин в данном случае, кажется, просто подвернулся критику под руку – как показательный пример, по словам Комарова, одного из «кисломолочных стихотворцев, которых можно обозначить как „концептуальных словоблудов“».

«Формат нашей рубрики, – как справедливо замечает тот же автор, – предусматривает емкость и лаконизм». Но чего он не подразумевает точно, это, во-первых, неаргументированных и нечетких высказываний и, во-вторых, неуважения к предмету обсуждения. (Например, такое вводимое автором интересное литературоведческое понятие, как «кисломолочность» стихотворцев, будучи совсем неочевидным, нуждается хотя бы в первоначальном прояснении, как и в первоначальном, для непосвященных, обосновании того, что «кисломолочность» текста означает его более низкое качество по сравнению, допустим, со «сладкомолочностью».) Но дело даже не в этом. Дело в том, что выражения вроде «убогий эрзац фасеточного зрения» (следовательно, неубогий эрзац тоже мыслим?), «непроходимая пошлость», «псевдопоэтический бред», «языковое убожество», «низкопробные графоманские понты» (а высокопробные понты бывают? а неграфоманские?) представляются мне недопустимыми, поскольку выводят диалог за пределы и осмысленной полемики, и конструктивного разговора вообще. Не говоря уже о том, что столь темпераментно выражающийся автор не предпринимает ни единой попытки обосновать, почему именно и в свете каких критериев поэтическая работа Василия Бородина должна быть сочтена по меньшей мере некачественной, если и вовсе не располагающейся за границами поэзии как таковой («бред» у анализируемого поэта в глазах критика, как мы заметили, даже не поэтический, а «псевдопоэтический»). Таким образом, предлагаемый Комаровым анализ текста (допустим, что это, по замыслу автора, все-таки анализ) оказывается нисколько не более обоснованным, чем вызывающие протест критика «восхищение и умиление» Бородиным со стороны его коллег.