Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Впрочем, для эгоцентрика, пестующего детскую болезнь романтизма, целостность, ответственность и традиция – лишь звук пустой. О каких одах может идти речь, когда весь мир воспринимается через призму неизбывной жалости к себе и неизжитых подростковых обид? Я, я, я…

Вот и тянется по журнальным страницам бесконечный протокол душевных терзаний, не только не претендующий на обобщение или выход за пределы себя самого, но и не подразумевающий не то что творческого – технического задания. Околопостмодернистский потоковый верлибр или монолог «подборисовика» о безрадостной юности на районе настолько укоренились в литературном бессознательном, что превращают акт письма в своего рода караоке.

Но более всего удручает анемичность этих темных и вялых лирических дневников, приличных скорее жеманным гимназисткам, нежели их взрослым и вполне благополучным авторам.

А вот куда как достойный сострадания Буало, недуг которого из суеверия, присущего всем пишущим, я даже поминать остерегусь, находил в себе силы создавать полнокровные вещи, задор которых ощущается даже сквозь время и переводы.

Потому что поэтическое искусство заключается в преодолении. Себя, инерции шаблона, разорванности бытия.

Все прочее – история болезни.

История знает немало примеров, когда лингвистическое оказывается неразрывно связано с политическим. Достаточно вспомнить русских эмигрантов, для которых принципиальная верность дореформенной орфографии символизировала верность утраченной России.

Филологическая же мысль новейшего времени убедительно показала, что любое высказывание (а в особенности – публичное и литературное) неизбежно несет в себе политический заряд.

Поэтому нынешние лингвоактивисты куда подкован-нее в аспектах и нюансах, нежели эмигранты начала прошлого века.

Репрессивная функция диктата языка для них – не звук пустой.

Они затвердили уроки французов, знают толк в языкознанье, а то, что конвенциональные нормы канонизированной системы служат ретрансляции тоталитарного дискурса, впитали с азами грамоты.

Они сохраняют неизменную бдительность в своих речевых практиках, помня, что политически окрашенными могут быть не только лексические группы, но и словоформы и предложно-падежные конструкции.

Разумеется, все перечисленное позволило добиться на лингвистическом фронте несомненных успехов.

В первую очередь необходимо отметить героическую борьбу за право использовать лишенный имперских коннотаций предлог «в» вместо позорного для мыслящего человека «на». В то же время нельзя не обратить внимание на некоторое упрощение реальной картины, выразившееся в чрезмерной сфокусированности на единственном примере. Иначе как преступной халатностью нельзя объяснить повсеместное безнаказанное бытование в языке ряда аналогичных оборотов, воплощающих деструктивный модус официальной идеологии.

Язвительное «на Кубе», безусловно, подчеркивает островной статус гордого государства, в шовинистическом «на Аляске (Камчатке, Чукотке)», очевидно, сказалось высокомерие белых колонизаторов по отношению к народностям Севера, а в бесчеловечном «на Кавказе» так и слышится кровавое эхо захватнических войн Российской империи… Что же до Руси, то она, как мы помним, Киевская – дальнейшее и в комментариях, как говорится, не нуждается…

Радует и мужественное внедрение в активный языковой фонд феминитивов.

Следует, однако, отметить и некоторые перегибы на местах. Так, в наш век флюидных гендеров и текущих идентичностей представляется непростительной косностью навязывание словам, способным согласовываться с прилагательными и глаголами как мужского, так и женского рода, консервативной бигендерной дихотомии.

Да и тоталитарная машина языка норовит подставить ножку в лице таких пережитков инерционного мышления, как продуктивные модели и принцип аналогии, согласно которым суффикс – к- служит скорее диминутивно-пейоративным целям, делая, скажем, из девы девку, что может быть использовано токсичными абьюзерами в их информационной войне с прогрессивно мыслящими персонками…

…В жизни учащихся средних классов, как правило, наступает период, когда родители вдруг становятся предками или родаками, характеризующийся сознательной деформацией языка, на котором пресловутые предки и родаки изъясняются с целью утверждения своего пубертатного эго. Обычно, правда, этот лингвистический нонконформизм исчерпывает себя годам к шестнадцати.

Но в наше прогрессивное время, похоже, флюиден еще и психологический возраст.

В пору всеобщего увлечения феминизмом и ЛГБТ меня радует тенденция к нормальной мужской прозе, наметившаяся в середине 2010-х годов: с нормальной мужской тематикой, мужским отношением к жизни и героем-мужчиной. Этот новый тип мужской прозы отличается от двух прежних: пацанской и прозы рефлексирующих интеллигентов. Чтобы понять, в чем различие этих трех видов, введем понятие «литературной личности».

Предложенное Ю. Тыняновым в статье «Литературный факт», это понятие не получило дальнейшей разработки в филологии [196] Некоторые идеи Тынянова не получили развития в позднейшей филологии. Таково введенное в статье «Литературный факт» понятие «литературной личности», противопоставленное «индивидуальности литератора», «личности творца» – в том отношении, в котором эволюция и смена литературных явлений противопоставлена у него «психологическому генезису» (Ю. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 512). , редуцировав до весьма условного «лирического героя». Условного, потому что в современной школе термин почти утерял изначальный смысл, встречаясь в заданиях типа «найдите лирического героя стихотворения „Анчар“» [197] М. Павловец. О пяти ошибках школьного литературоведения. Видео, опубликованое в «Фейсбуке» 14 сентября 2019 года. . Но что же такое литературная личность?

Литературная личность не равна биографическому писателю, но соотносится с его психотипом и мировоззрением. Не равна она и герою, но взаимодействует с ним. Литературная личность больше, чем лирический герой, и включает его в себя: «В отличие от «лирического героя», который мог, по-видимому, связываться и с представлением об одном каком-нибудь тексте, «литературная личность» – категория более широкая, преимущественно межтекстовая – относящаяся ко многим или ко всем текстам писателя» [198] Ю. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 512. .

Литературную личность можно объяснить, обратившись к героическому эпосу. Воссозданный в нем народный характер не равен целиком ни герою, ни автору. Так же примерно проявляется литературная личность в прозе – как некий личностный образ, воссозданный в текстах и не равный ни герою, ни писателю во плоти и крови.