Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Посмотрим, с какими типами литературных личностей мы имеем дело в случае трех видов мужской прозы.

Случай первый. Для литературы традиционен образ поэта/художника как духовного существа, испившего священного меда и ставшего выше гендерного и человеческого. Но у этого образа есть сниженный вариант, когда литературная личность духовного уровня не достигла, а маску внегендерного существа уже надела. В таком случае перед нами литературная личность филолога, занимающего позицию принципиального недействия, прикрытую множественностью дискурсов и стилистической игрой. При такой литературной личности герой может стремиться к нулю, как в прозе М. Шишкина, быть объектом благодушной усмешки (Д. Бавильский, «Красная точка») или сливаться с личностью автора в акте совместного нытья (Б. Ханов, «Гнев»). Это филологический тип мужской прозы. Подчеркну: речь идет не о писательской личности с ее «биографией насморка» и не о «личности творца», а о личности, восстающей из текста, – в данном случае очень схематизированной и глубоко литературной. Случай второй: брутальная проза нулевых. Литературная личность этого типа – «настоящий мужик», «мачо мэн», знакомый всем по произведениям З. Прилепина, А. Рубанова и А. Снегирева. Я самый ловкий, самый быстрый, самый сильный, самый-самый… Меня женщины любят. Вот так любят, а еще вот эдак. Но под маской брутального мачо скрывается неуверенный подросток, безотцовщина, чье становление пришлось на смену эпох, когда былой порядок ухнул в небытие, а отцы перестали быть «отцами». Любопытно, что два «самых настоящих мужика», и Снегирев, и Прилепин – псевдонимы. Этот тип литературной личности противоречив и недолговечен, зарождение его мы видим в прозе Лимонова, закат – в рассказах Снегирева, где концепт брутальной мужественности раскрывается как пародийный и затрудняющий проявление человеческого потенциала.

Со второй половины 10-х годов формируется новый тип литературной личности – нормальный мужчина. Андрей Рубанов топит своего пацанского героя в океане («Патриот») и начинает рассказывать о себе настоящем («Жестко и угрюмо»). От «нового» к настоящему реализму после 2017 года переходит Роман Сенчин («Квартирантка с двумя детьми»). К писателям, работающим в ключе нормальной мужской прозы, я отношу С. Солоуха («Рассказы о животных»), А. Бушковского («Рымба»), А. Дергунова («Элемент 68»), Д. Орлова («Чеснок») и группу питерских «активных реалистов». По общим характеристикам этот тип литературной личности совпадает с образом обычного русского мужчины, который:

• Работает. И этим понемногу меняет мир.

• Любит жену и родину (что взаимосвязано).

• Действует по совести и судит по справедливости.

• Полагается на себя (и на Бога) и несет ответственность за других.

В общем, нормальный мужчина. Не очень нежный, не очень разговорчивый. Честный. Ответственный. Настоящий.

В литературном сегменте русскоязычной части «Фейсбука» новое поветрие: все говорят о стихах. Что удивительно, поскольку не такое уж это частое явление для социальных сетей. Бывает, говорят о своем отношении к конкретному поэту или поэзии вообще. А чтобы разбирать конкретное стихотворение – такого и не припомню.

Новую моду сформировала премия «Поэзия», «премиальный лист» которой состоит не из фамилий авторов, а из списка отобранных экспертами стихотворений-претендентов.

И этот перечень вызвал нежданные страсти. Конечно, вновь был поставлен традиционный вопрос о границах допустимого в критике. Мнения по этому поводу высказаны разные, но понятно, что в условиях соцсетей каждый все равно будет писать отзывы так, как сочтет нужным.

Так что это не очень интересно. А вот то, кто какие стихотворения выбирает, на чем акцентирует внимание, какими критериями руководствуется – это, безусловно, требует дальнейшего осмысления.

Но мы пока не об этом.

Премии «Поэзия» мы можем быть благодарны за моментальный срез литературного поля. Эксперты в рамках собственных представлений номинировали абсолютно разные тексты, в результате чего в премиальном листе присутствуют авторы от Ильи Данишевского до Дмитрия Быкова, от Веры Полозковой до Александра Кабанова.

При последовательном чтении стихов, которые никогда не могли бы быть напечатаны на страницах одного журнала, поскольку нет у нас такого журнала, который напечатал бы всех этих авторов, напрашиваются интересные выводы.

Во-первых, совершенно нетипичное для нашего премиального процесса многообразие. Очень разные поэтики. Очень разные направления. Авангард, верлибры, классическая и не очень силлаботоника. В этой связи не позавидуешь жюри, когда оно будет делать окончательный выбор, потому что в значительной степени это будет выбор между направлениями. То есть оно буквально вынуждено будет ответить на вопрос, что из всего этого для него в большей степени – «поэзия».

Второе – имена. Нельзя сказать, что в списке присутствуют все поэты, чьи имена на слуху у читающей публики, но очень и очень многие. Есть имена, известные просто всем, есть широко известные в узких кругах. Есть живые классики, есть звезды интернет-поэзии. Есть и имена, которые видишь впервые, но тем не менее очевидно, что жюри придется выбирать из очень авторитетных имен. Так что интрига присутствует.

Но самое, конечно, интересное, что, при всей разности представленных стихотворений, прослеживаются очень четкие тенденции. Мало лирики. Уже даже не удивительно, что нет любовной поэзии. Но куда-то подевалась, например, «провинциальная» лирика – стихи, в метафизическом ключе осмысляющие картины русской провинции. Недавно их писали практически все, сейчас – судя по листу – почти никто.

Зато появился эпос. Попытка передать образ времени через голоса конкретных людей, как, например, у Сергея Завьялова. Или через рассказанную историю, как у Григория Горнова. Ну а то, что это время периодически приобретает черты безвременья, – так не к поэтам вопрос.

Время вообще сквозная тема большинства стихотворений. Очень много стихотворений о прошлом. Конкретно, о советском прошлом. Преимущественно в связи с какой-то личной или семейной историей. Как правило, этот опыт трагический. Не забыты ни репрессии, ни голод, а главное, отчетливо проявляется драма обманутой мечты. Так, в стихотворении Даны Курской смерть отца осмысляется через цитаты из знаменитой советской песни, в силу чего личная трагедия обретает черты трагедии поколенческой, трагедии несбывшейся надежды.

Естественным образом к теме прошлого примыкают тема детства и старости, невозвратности первого и неожиданности последней, которые возникают в стихах многих поэтов, от Дмитрия Веденяпина до Виктора Куллэ. В остроте переживания скоротечности человеческой жизни чувствуется стремление к ее осмысленности.