Евгений Додолев - Красная дюжина. Крах СССР: они были против

Нельзя избавиться от акцента, если ты в молодости говорил на одном языке, а затем перешел на другой: гортань уже сформировалась, и ты выговариваешь так, а не иначе. Люди медленно отвыкают от своей молодости, люди волокут ее на себе. Но при всем при том в России, и не только в ней, всегда находились люди, в особую доблесть возводившие умение отдышаться исключительно в спертом, но родимом воздухе. Любую попытку надолго пересечь пределы отечества приравнивали, бывало, к измене, полагая, что пример других, более устроенных жизней может навести на мысли непатриотические. Недавно я наткнулся на категорическую формулу в сочинении Валентина Пикуля, одного из самых убежденных певцов русской исключительности, которого сегодняшние суперпатриоты из «Памяти» возвысили до ранга пророка: «Русские по заграницам не бегали. Худо ли, бедно ли, но свою проклятую житуху они пытались налаживать у себя дома, а прелести иностранного бытия их не прельщали…».

Советский Союз с его законами был, кроме всего прочего, страшен тем, что лишал большинство уехавших возможности возвратиться. «Ах, ты уезжаешь, такой-растакой?! Скатертью дорога! Мы и без тебя тут…»

Может быть, человек бы и не хотел, чтобы без него. Может быть, он бы огляделся и возвратился, как это делали тысячи его соотечественников в докоммунистические времена. Но исход из Советского Союза — это навсегда, это на веки вечные, это особенная психология и это ностальгия. Ностальгия возникает лишь там, где продаются билеты только в один конец. Когда человек свободен в передвижении, он болезненной тоской по родине не страдает и не выдумывает себе биографий, привлекательных только за рубежом. Российские путешественники трагичнее всех прочих, потому что многие из них уезжают в свои боль и обиду — невозвратно, обиженно, униженные стоянием в отъездных очередях и репутацией то ли предателя, то ли невесть кого. А ведь им и без того нелегко. Эмиграция, даже просто приезд в чужую страну надолго, обрывает все прежние социальные связи, ты бесприютен в среде, где у каждого свое собственное место, а у тебя еще нет никакого. Если ты уехал с прежними друзьями, они тоже меняются, входят в новые горизонты и панорамы, а ты с ними пробуешь по-старому, да они уже не хотят…

Для тех, кто уезжает работать вдали от дома, важно обладать хорошим умением и крепким характером. И железным желудком, потому что чужая страна — это еще и чужие еда, вода, время…

В Америке надо непременно обладать рефератом — характеристикой на себя самого, и люди выдумывают новые биографии: присваивают себе статус борцов, пророков, профессоров, предлагают книги собственных воспоминаний о том, с кем довелось накоротке пообщаться. Странно лишь, что мировая элита, упоминаемая в таких книгах, никогда не вспоминает о своих приятелях, которые внезапно оказались далеко от Москвы.

Некоторые действуют как эмигрант-жулик из Миннеаполиса с длинной польско-еврейской фамилией (Фельдштейнский, что ли), который умудрился издать в Америке порнографическое сочинение, придуманное от имени Пушкина. Фантазия у придумщика небогатая, так, на уровне школьного туалета для мальчиков, но он настаивал, что «держал оригинал в руках, да вот незадача — потерял его…». Первым моим желанием было проучить жулика. Я, пылая гневом, показал его бредни нескольким академикам и готовил в «Огоньке» подробный разбор фальшивки. А затем самый умный из академиков рассмеялся: «Ведь шпана, шпана несчастная, у которой не было репутации ни по одну сторону океана. Что же ты ему усилиями знаменитых пушкинистов будешь эту репутацию создавать? Да пшел он!..» Академик точно определил, куда он желает сходить мин-неаполисскому фантазеру, и плюнул. Заграничные жизни удаются или не удаются, но это совершенно другие жизни, которые в большинстве случаев начинаются с нуля, с ничего, с пшика. Некоторые люди очень стараются, чтобы пшик был замечен, но это удается нечасто, и равноправно стоять на всемирном базаре можно лишь в том случае, если твой товар лучше, чем у других. Или — получить возможность вдали от дома продолжать жизнь, определившуюся в родных пенатах.

Проблема нового дома универсальна. Моя мама так и не смогла привыкнуть к Москве. Она вспоминает города своей молодости — Ростов, Краснодар, Харьков. Она благоговейно говорит о Киеве, в котором прожила шестьдесят лет. Это был ее круг и ее град. Терпеть не могу, когда мне предъявляют логически высокие, совершенно деловые резоны обожания Киева или Москвы. Как правило, это делают провинциалы, не ощущающие себя дома, — ничего в городской жизни не понявшие. Они рассуждают о необходимости кого-то от кого-то спасать, о святителе на высокой горе, но при этом врут для самосохранения, как все бесприютные эмигранты.

Я родился в городе, мама моя родилась в городе — это естественная среда моего обитания, за которую я готов умереть. Мне приходилось сменять города — так птицы сменяют свои леса. Но деревья в лесах были теми же и гнезда, и звери у подножия деревьев были похожи. Эмиграция — это когда между деревней и городом или из одного народа в другой. Бог подарил мне возможность жить так, что я не ведаю ощущения чужестранства, живя в больших городах планетного северо-запада. Да-да, именно так. Когда-то у меня спросили о любимой стране и я ответил: «Европа», к возмущению многих. Я ношу с собой свою память, родной язык, знание, но это связывает меня с другими людьми, а не отделяет от них. Когда мне предложили поработать за океаном, я избрал на это время Бостон, самый европейский, по-моему, из городов США. Можно не быть чужестранцем, если страна, тебя принявшая, дружелюбна и деловита. Тем более что я всегда покупал билет в два конца — с окончанием маршрута в Москве. И конечно же, возвращусь туда, но с моими самолетами договорюсь сам.

Администрация Горбачева, а затем и ельцинская администрация составлялись в Москве из приезжих. Самых разных людей срывали с привычных мест, переселяя в столичный Вавилон, давая им власть над теми, кто жил и работал здесь десятилетиями. Бедняга грузин Шеварднадзе оказался в одном из самых элитарных окружений — в Министерстве иностранных дел, а уралец Ельцин — в московском городском комитете компартии, где привыкли считать столицу государством в государстве. Ставрополец Горбачев тоже не приехал из пажеского корпуса, так же как директор свердловского завода Рыжков или командующий окраинным военным округом Язов. Те, кого в Москве называли лимитчиками, то есть получившими право жить в столице по специальному распоряжению, вопреки правилам, занимали самые мягкие кресла, и это создавало вполне эмигрантскую ситуацию. Поскольку я в бытность мою киевлянином бывал в Москве часто, являясь секретарем писательского Союза, да еще и был женат на москвичке, меня здесь многие восприняли как своего, жалуясь на обилие заезжих провинциалов. Интересно, но окающего ярославца Александра Яковлева тоже воспринимали как москвича, прижились многие актеры, журналисты. Но Лигачеву всегда напоминали, что он сибиряк, парвеню, выскочка, да и Ельцина как-то все числят уральцем. Грека по национальности Гавриила Попова избрали мэром Москвы вопреки многим коренным русакам, козырявшим национальностью, как доходной профессией. Большие города — организмы особенные, не располагающие к ограниченности, но воспитывающие своих собственных провинциалов. Горбачева часто попрекали его южным акцентом, манерами его супруги, забывая о главном. Однажды на встрече с главными редакторами он вскинулся, оглядел нас и серьезно заметил: «Ведь из разных мест мы приехали, а делаем одно общее дело!» Это было еще одно прекраснодушное заблуждение милейшего Михаила Сергеевича…