Михаил Трофименков - Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком

Марксистский жаргон наполнил воздух, и эксперты в диалогах стали экспертами в диалектике.

Диалектика говорит, что в злобных наветах реакционера Бледсоу есть зерно истины.

Голливуд – город несчастных успешных людей. Это ‹…› и стало основой для коммунизма с двумя дворецкими и бассейном. ‹…› Толпа фрустрированных, оторванных от реальности, наивных, часто не слишком умных людей ищет спасения, упорно позволяя политическим рэкетирам отыметь себя.

Бледсоу говорит не о самой дурной черте баловней Голливуда. Угрызения совести, стыд за процветание в несчастном мире – это он называет фрустрацией. Конечно, без нее дело не обходилось. Но прежде Голливуд просто не замечал чужих несчастий, не говоря уже о том, чтобы впасть от чужой беды в депрессию. Партия очеловечивала Голливуд, и Стюарт, безусловно, не лукавил, признаваясь, какой стыд он испытывает, вспоминая о пригоршнях мелочи, которые он совсем недавно швырял под ноги голодным негритянским мальчишкам в Палм-Бич.

В отличие от Мэри Макколл, Том Вулф тихо излил душу в том же письме учительнице, в котором сравнивал себя с Лениным. Коллеги-писатели вряд ли бы его поняли.

Но что же делать нам? Не проходит и дня, чтобы мне не звонили или не писали люди – движимые, не сомневаюсь, самыми честными и искренними побуждениями – с призывом подписать очередную петицию или декларацию, участвовать в походе на Вашингтон, чтобы выразить президенту протест по поводу ситуации в Испании, отправиться к французскому консулу насчет той же Испании, участвовать в работе комитета, протестующего или против положения издольщиков на Юге, или против заключения Тома Муни, или против нарушения гражданских прав ‹…› или против троцкистов (или сталинистов) на московских процессах, – но что же делать нам?

Не покажется ли ‹…› отказ присоединиться проявлением эгоцентризма и безразличия, особенно если учитывать, что речь идет о вещах, которые всерьез тревожат мое сознание и мою совесть, но скажите, Бога ради, что делать такому человеку, как я? Вывод Вольтера в «Кандиде», что ‹…› лучшее, что может сделать человек, – это возделывать свой собственный сад, всегда казался мне слишком циничным и эгоцентрическим, но теперь я начинаю думать, не содержится ли в нем доля глубокой истины и мудрости ‹…›.

Я не могу понять, когда же эти писатели пишут, как они выкраивают время для творчества: книги ведь не пишутся оттого, что литераторы простаивают с плакатами у французского консульства или беседуют с президентом Рузвельтом.

Чем не «поза страуса»?

Все не так просто. Вулфа, гениального графомана, не чуждого мании величия, трудно представить не то что изучающим политграмоту, но даже публично высказывающимся о политике. Декларированное в 1935-м намерение отправиться в СССР для написания трехтомного труда «Успех русского коммунизма» легко списать на мегаломанию и безответственность. В конце концов, он же никуда не поехал. Но уже 21 мая 1938-го, через полтора месяца после жалостливого письма учительнице, Nation публикует открытое письмо Вулфа. Он долго держался, но не удержался, услышав, что Франко – в разгар истребительной войны – зазывает в Испанию туристов и надеется, что их поток хлынет на подвластную ему территорию.

Мне бы хотелось осмотреть разнообразные воронки и разрушенные каменные строения по всей Барселоне, уделив особенное внимание входу в метро, где взрыв бомбы убил 126 мужчин, женщин и детей. Мне бы хотелось посетить руины Мадрида, разрушенные деревни вокруг Теруэля; обладая религиозным складом ума, я бы с благоговением посетил капеллу – ее фото недавно поместили в газете, – где жена и дочь генерала Франко возносят молитвы за победу Защитника [католической] Веры [26] Так титуловала Франко фашистская пропаганда. .

Письмо, ради которого Вулф (неслыханное дело!) отвлекся от нетленной прозы, – не спонтанный эксцентрический жест и не реплика «абстрактного гуманизма». Даже Вулф осознает неизбежность политического выбора: к 1937-1938-му относится такая его запись:

Я не верю ни в фашизм, ни в коммунизм, как не верю и в то, что выбирать придется только между ними. Но если бы мой выбор был ограничен только этим, то я выбрал бы коммунизм. Я не согласен с теми, кто говорит, что и то другое в одинаковой степени порочно.

Выбор ограничен, и Вулф его делает:

Он писал одному из своих друзей: «Я поместил также статью в New Masses, совершив таким образом обряд посвящения». Это тем более важно, что в начале своей молниеносной карьеры Вулф отзывался о нас с презрением, но за год до своей трагической смерти ‹…› он пришел к нам в редакцию – огромный, неуклюжий – с главой из своего еще не дописанного романа «Домой возврата нет». – Джозеф Норт .

Вулф умер 15 сентября 1938-го, чуточку не дожив до 38-летия.

Еще труднее представить в роли политического активиста другого писателя – однокашника Стюарта и друга Вулфа. Он ассоциируется с нервной, рвущейся, как паутина, прозой, трагическим пьянством, тщетой джазового века. Речь идет о Фицджеральде.

Биографы авторитетно подтверждают:

Фицджеральд ко всем «измам» всю жизнь оставался равнодушен. Вседозволенность, острота восприятия жизни сочетались с непререкаемыми табу: никакой политики, жизнь ‹…› «дело сугубо личное». Такие понятия, как «общественная мораль», «социальные противоречия», такие катаклизмы, как процесс над Сакко и Ванцетти ‹…› больше не существуют; живи собой, сегодняшним днем и научись радоваться жизни. – Ливергант .

Марксизм, само собой, был фундаментально чужд Фицджеральду. – Тернбулл .

Был ли Фицджеральд нечувствителен к увлечению марксизмом своего ближайшего друга и конфидента Эдмунда Уилсона, когда тот объявил «классовую войну в литературе»?

Девяти десятых писателей лучше бы пропагандировать коммунизм, чем заниматься тем, чем они занимаются сейчас – то есть пропагандой капитализма. Я мечтаю, чтоб у нас был [свой] Магнитогорск, куда можно было бы их всех отправить. – Уилсон, New Republic, 11 мая 1932 года .

Вроде бы да, был нечувствителен, посоветовал Уилсону «вернуться к Малларме».

В доказательство антимарксистских настроений Фицджеральда часто цитируют его письмо гениальному редактору Максуэллу Перкинсу:

Решение окончательно принять коммунизм, как бы благодатно это ни было для души, неизбежно представляет печальнейший процесс для любого, кто вкусил интеллектуальных удовольствий мира.

Могла ли неизбежность печали отвратить Фицджеральда от марксизма? Или, напротив, логика его творчества подразумевает выбор именно печали?

Последней своей подруге Шейле Грэм он – удивляется Ливергант – давал читать не только Диккенса, Теккерея или Драйзера, но «даже Маркса». Бад Шульберг, вспоминая, что незадолго до смерти в 1940-м его старший друг читал «18 брюмера Луи Бонапарта», элегантно уточняет: читал с «восхитительной наивностью», достойной шестнадцати-семнадцатилетнего юноши. Напомню, что Шульбергу тогда было 26 лет, а Фицджеральду – 44 года.