Аркадий Недель - Панмедиа. COVID-19, люди и политика

Запасы туалетной бумаги сродни библиотеке, но в отличие от последней, они делают дом не просто культурным, но антропологически чистым. Если книги несут знания, их наличие в квартире говорит о любви хозяина к знанию, то рулоны туалетной бумаги говорят об участии человека в производстве культуры как таковой. Можно иметь книги, но их не читать, можно читать мало или вовсе не иметь книг дома (или в компьютере), можно смотреть кино вместо чтения книг, но нельзя не пользоваться туалетной бумагой.

Получается: чистота важнее знания, или как минимум она первичнее последнего. Не знать даже каких-то очень известных вещей — например, кто убил Пушкина на дуэли — не так стыдно и неприемлемо для социума, чем выйти на улицу с грязной задницей или чтобы от вас пахло человеческими отходами. Почему? Потому что грязь и плохой запах лишают второй портал, анус, его культурогенного характера. Проще говоря, без туалетной бумаги «культурный анус» превращается в заброшенное место, случайную могилу без хозяина. Истерическая закупка туалетной бумаги, именно ее, а не зубной пасты, в связи с приходом коронавируса, связана со страхом превратиться в такого рода могилу, то есть потерять свое индивидуальное место в культуре — стать только поедающим ртом.

А вот что интересно: на важность чистоты рук обратил внимание венгерский врач-акушер и один из основоположников асептики Игнац Земмельвайс (1818–1865), когда сравнил статистику смертности среди рожениц в двух отделениях больницы. В одном, куда приходили студенты сразу после анатомических занятий в морге, смертность была значительно выше, чем в другом отделении, в которое студенты после морга не заходили. Земмельвайс сделал вывод, что инфекцию заносят сами студенты и велел всем мыть руки в белильной извести, или в просторечии хлорке, изобретенной в самом конце XVIII века английским химиком Чарлзом Теннантом.

Во времена Земмельвайса хлорка уже прочно вошла в бытовую жизнь Европы, и ее асептические свойства были известны. Однако несмотря на это, требование врача мыть руки перед принятием родов и его гипотеза о чистоте как способе снизить смертность, при том, что в больнице мытье рук таким образом тут же дало резко положительный результат, были восприняты как ересь, точнее — делир. Директор больницы, в которой работал Земмельвайс, счел идею абсурдной и запретил врачу публиковать в своей статье соответствующую статистику, поспешно уволив своего подчиненного. Игнац Земмельвайс, которому мы обязаны миллионами спасенных жизней и чья гипотеза возвела чистоту в ранг важнейшего культурного паттерна, закончил свои дни в психиатрической больнице, куда его заперли неистовые коллеги.

В своем недавнем обращении к нации Ангела Меркель обратила внимание на интересную деталь: коронавирус отучает нас от самых базовых социальных привычек, которые являются социогенными: рукопожатие, тактильные контакты, поцелуи и проч. Без этих социогенов мы не мыслим наше существование в обществе.

COVID-19 тоже их любит, но иначе: он использует их для самопиара, превращая любое социогенное поведение в потенциальное убийство. И это интересно. Нет лучшего метода пиара, чем поменять на противоположный смысл привычных моделей поведения. Рукопожатие становится ударом шпаги, поцелуй — смертельным укусом, любовник превращается в змею, дружеское прикосновение — в укол зонтиком (так в советские времена убили болгарского диссидента Георгия Маркова), ласки превращаются в тактильный яд — нежный путь в Аид.

COVID-19 раскрыл интересную особенность нашего общества: мы чувствуем себя в безопасности только будучи буквально окутанными телами друг друга, с большей или меньшей долей нежности. Самое безопасное и антропологически комфортное место — метро в час пик, когда тела, стоящие вплотную друг другу, одновременно выполняют ласкательную и охранительную функцию. По той же самой причине большинство из нас комфортно себя чувствует в толпе: манифестация, уличный праздник, парад, рок-концерт и т. п., где каждое тело охраняет другое, создавая пространство коллективного интима.

Каждое человеческое существо переживет в жизни два крайне важных события: выход из материнского чрева, разрезание пуповины, и позже — отнятие от груди матери. Эти два события определяют во многом весь антропологический дизайн «взрослого» общества. Все наши социогены, о которых я упомянул выше, являются по сути тактильным и символическим замещением этих двух событий, связанных с матерью. На протяжении всей взрослой жизни мы восстанавливаем связь с материнским телом, и наш социум, этот коллективный интим, есть не более чем реконструкция утерянной матери.

Наш глубинный страх перед вирусом состоит не в потенциальной возможности заразиться и умереть, а в том, что он может разрушить материнскую конструкцию социума.

В 1974 году в Неаполе молодая сербская перформер Марина Абрамович устроила акцию под названием «Rhythm 0», суть которой состояла в следующем: художница стоит в зале в течение шести часов, перед ней лежат 72 различных предмета — от гусиного пера до лезвия бритвы и пистолета. Проходящие зрители, используя эти предметы, могли делать со стоящей женщиной все, что им придет в голову.

В начале зрители проявляли осторожность и вели себя вполне дружески, дарили ей цветы, трогали, улыбались, целовали. Затем, по прошествии некоторого времени, зрители начали вести себя гораздо более «свободно». Сама Абрамович вспоминает: «они отрезали мне волосы, втыкали в тело шипы роз, резали кожу на шее, а потом наклеили пластырь на рану. После шести часов перформанса я со слезами на глазах голая пошла в сторону зрителей, отчего они в буквальном смысле выбежали из комнаты, так как поняли, что я «ожила» — перестала быть их игрушкой и начала сама управлять своим телом».

Выше, анализируя феномен коронавируса, я предложил гипотезу о том, что социум и так называемое «взрослое общество» во многом строится на замещении утраченной матери: при самом рождении и затем при отрыве от материнской груди. Социум — это коллективная квази-мать, нежелание потерять которую объясняет наш самый глубинный страх и перед коронавирусом, и любой эпидемией. Но это не все. В нас живет непреодолимое и сдерживаемое только социально желание отыметь и заставить страдать свою мать — антропологическая месть за разрыв с ней при рождении.