Григорий Медынский - Трудная книга

Но в самой лучшей семье, говорят, не без урода. Есть и у нас различные уродцы. И растут и зреют эти ядовитые «растеньица», цветут и рассеивают свои живучие семена в народе нашем великом, как упорный, дикий бурьян на цветущих нивах прекрасной земли советской. Упорно и настойчиво боремся мы с различными сорняками и вредителями полей, садов и лесов наших. Каждый разумный хозяин систематически уничтожает бурьяны, предупреждая их появление на возделываемых землях. Ни один из них не проходит мимо врагов культурных растений. И наше социалистическое государство ценит, благодарит и славит таких рачительных хозяев народного хозяйства.

Но не так обстоит дело с людьми, с людским бурьяном. Здесь многие и многие «проходят мимо» него. Ворует, к примеру, председатель колхоза, кладовщик, сторож, продавец магазина, завхоз или другой «хозяйственник» — и много видящих и знающих это «проходят мимо». Грабят человека на улице города — и прохожие притворяются, что не видят преступления — спешат «пройти мимо». Хулиганят разложившиеся люди в общественных местах, бьют жен пьяные мужья, курят подростки, а окружающие солидные граждане «не видят», «проходят мимо». Издеваются бюрократы и самодурствуют самодуры — все подчиненные молчат и покорно улыбаются, поддакивают, одобряют — «проходят мимо». Лишают жизни человека под окнами дома, а живущие в нем обыватели ради покоя плотнее прикрывают двери, ставни, чтобы не слышать и не видеть преступления — «проходят мимо».

«Чистых» типов, уклоняющихся от воспитания людей, у нас, конечно, не так много, но до некоторой степени даже те, кому поручено дело воспитания, проходят мимо случаев, где надо вмешиваться, останавливать, давать отпор, решительно пресекать неправильные действия и злые поступки, кто бы их ни совершал, невзирая на лица. Самую важную «персону» следует остановить, если она явно неправа в своих поступках, а тем более в злонамеренных действиях. Честный гражданин поймет и, когда опомнится, поблагодарит за хорошее предупреждение. Ведь его сделали лучше, чем он был. Нечестный и злой постарается отомстить помешавшему совершить плохое дело. Он может пойти на черную неблагодарность к тому, кто захочет исправить его, сделать хорошим человеком. В этом случае надо проявить воспитателю гражданское мужество.

Давно это было, а помнится, как мой дед, мирный и безобидный на вид старик, сурово останавливал расшалившихся не в меру мальчишек, как он позорил грубиянов, пакостников, как зло высмеивал взрослых хвастунов, лгунов, задир, похабников и прочих безобразников.

Помню случай, когда дед мой вмешался в драку родных между собой взрослых людей, остановил их дикую расправу друг над другом, за что был привлечен этими разбойниками к судебной ответственности за «оскорбления», нанесенные им, и был оправдан мировым судом как истинный гражданин.

Я помню много таких стариков: они не «проходили мимо» крупных и мелких нарушений общественного порядка, общественной морали. Остановит, бывало, тебя такой старичок и спросит: «А чей ты такой, сорванец? Кто тебя научил так поступать? Вот я тебе покажу, как безобразничать!» И остановится, как провинившийся школьник перед строгим учителем, и не знает, куда глаза девать, шалун и пакостник. Замрет взрослый парень, как Андрий перед суровым Тарасом Бульбой, провалиться бы ему сквозь землю от стыда, да земля не раскрывается.

«А что скажут люди, бесстыдник ты такой?» — спросит мать гневным тоном, и пригрозит отец: «Вот сведу тебя на сход, пускай судят».

Вот так было в недоброе старое время, когда школ в нашей стране было мало и правительство дворян не воспитывало народные массы, а если и воспитывало, то лишь через религиозные учреждения в своих интересах. Лишь бы массы смиренно повиновались и работали на хозяев. И народ инстинктивно, своими силами защищал свой основной «капитал», свою духовно-нравственную силу, которая сохраняла его и поднимала над паразитирующими классами. В труде и лишениях воспитывался рабочий и крестьянин. В них выковывался могучий, здоровый дух народа, ощупью искавшего пути верного воспитания человека. Народ сам создавал и хранил все то лучшее в нравственном облике русского человека, которым мы гордимся и поныне. Тем более у нас. Это же высший долг советского гражданина — всемерно содействовать совершенствованию нового, общественного человека.

Советский человек стал надеждой, опорой и образцом лучшего в мире. Чтобы приблизить, ускорить пришествие прекрасного будущего, необходимо всему нашему обществу упорно бороться за все лучшее, и в частности за лучшее воспитание новых поколений граждан, достойных принять, укрепить и умножить созданное отцами в тяжелой борьбе и лишениях».

Вот это действительно, можно сказать, философия — стремление понять, познать, осмыслить и в чем-то, в меру своих сил, помочь обществу в преодолении зла.

Одним словом, борьба с преступностью — это вовсе и далеко не только административная, это — широко общественная, народная проблема. Это и проблема подлинно философская, связанная с пониманием человека, личности и ее отношения к обществу, то есть связанная с пониманием всего того, что входит в широкое понятие гуманизма.

Об этом и будет идти речь в следующей главе.

Не выходит у меня из памяти один случай. Был я как-то в колонии, выступал там в клубе и, как обычно, после выступления оказался в окружении слушателей, заключенных, с их вопросами, горями и нуждами, и кто-то из них сунул мне в руки сверток бумаг: «Прочитайте, тут вся моя жизнь». Произошло это очень быстро, и я даже не рассмотрел как следует лицо просившего. Придя в гостиницу, я развернул сверток. Это была пачка плотной, почти как картон, бумаги, исписанной убористым почерком. Я начал читать и обнаружил, что ничего интересного и нового по сравнению с тем, что мне уже известно, здесь нет. Вскоре нужно было уезжать, со мной был только портфель и без того уже туго набитый, и пачку эту просто некуда было девать. Мелькнула мысль выбросить ее в корзину, делать с ней мне все равно было нечего. Но, почувствовав какую-то внутреннюю неловкость, я этого сделать не решился и все-таки привез эту исповедь домой, положил на полку, и так она у меня и лежит с пометкой «Архив-два», то есть неинтересная, лежит и не дает покоя.

А ведь это чья-то жизнь! В этой неинтересной исповеди заключалась такая же неинтересная жизнь. А так ли это? А не пропала ли здесь какая-то человеческая ценность? Не погиб ли здесь талантливый скульптор, или педагог, или врач, или какой-то еще мастер — золотые руки?

Вот почему так трудно согласиться с той бездумной «философией без философии», о которой шла речь в предыдущей главе. Она, конечно, далеко не всегда выражается до циничности резко и определенно, как это мы видели выше, но сущность ее остается той же, хотя и скрывается иной раз за тонкостью и неопределенностью формулировок.