Николай Эппле - Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах

На первый взгляд, модели осуждения государственного террора снизу, принуждение государства к памяти, как это было в Аргентине или в Испании, скорее исключение из правил. На самом деле, это намного более распространенный случай, чем немецкая модель. Уже сегодня в России существует множество проектов и инициатив, которые отчасти выполняют эти функции. Первым шагом подготовки работы «российской метакомиссии правды» могла бы быть «инвентаризация» таких проектов, их поддержка и распространение информации о них. Нет необходимости строить нечто принципиально новое. Институт переосмысления советского прошлого может быть построен на уже существующих основаниях.

Мемориалы

Лучшая иллюстрация того, что российскую модель бессмысленно сравнивать с моделями классическими, — открытый в октябре 2017 года в Москве Мемориал жертвам политических репрессий. Возведение этого памятника означало признание государством преступности политических репрессий и декларацию готовности гарантировать невозможность их повторения. Мемориал был возведен на проспекте, названном в честь самого известного советского диссидента, на его открытии присутствовали глава государства, предстоятель церкви, более других пострадавшей в годы террора, и вдова человека, написавшего главную книгу о ГУЛАГе. Такое открытие вполне могло бы происходить в Германии. Но только на первый взгляд. В то же самое время, когда на проспекте Сахарова открывали «Стену скорби», в СИЗО города Петрозаводска ожидал приговора Юрий Дмитриев — один из тех, кто за последние 20 лет сделал больше других для сохранения памяти жертв террора (среди выступивших в его защиту была не только упомянутая вдова писателя, но и автор мемориала), число уголовных дел против инакомыслящих уверенно шло вверх, а половина граждан России признавались в позитивном отношении к Сталину.

В дискуссии, развернувшейся накануне открытия памятника, критики этой инициативы, преимущественно из диссидентских кругов, опасались, что его установка будет означать окончательный захват чекистами темы памяти о репрессиях, и призывали историков и правозащитников дистанцироваться от этого проекта. В подтверждение приводились вполне справедливые соображения о выборе намеренно периферийного места размещения мемориала и скульптурного решения, делающего акцент на безличности жертв и избегающего формирования личной памяти.

В самом деле, образцовые мемориалы или музеи такого рода в странах классической модели располагаются центре столицы — как Мемориал жертвам Холокоста в Берлине рядом с Бранденбургскими воротами или Музей афроамериканской истории и культуры на Национальной аллее в Вашингтоне. В крайнем случае, если в центре города места не находится (что довольно понятно в городах с богатой историей), мемориалы и музеи выносятся в символически важные места, иным способом подчеркивая исключительность мемориализуемого события. Мемориальный комплекс «Яд Вашем» в Иерусалиме размещен на Горе Герцля, рядом с могилой отца-основателя государства Израиль, национальным кладбищем и важнейшими музеями. Мемориал жертвам геноцида в Ереване расположен на холме Цицернакаберт, символически главенствующем над городом. Символически возвышается над городом и Мемориал жертвам голодомора в Киеве, и мемориал «Девять башен» в Назрани, посвященный жертвам советских репрессий против ингушей и чеченцев. В последнем случае значение репрессий в национальной памяти подчеркивается еще и тем, что «Девять башен» символически главенствуют надо всем комплексом «Мемориала памяти и славы». Наконец, построенный Франсиско Франко мемориал в Долине павших, призванный символизировать примирение испанской нации после Гражданской войны, хотя и удален от Мадрида на 58 км, занимает огромное пространство 1350 гектаров и поражает размерами сооружений.

Еще один способ усилить значение монументального высказывания — поместить его в исторически важное место, пусть и не центральное или доминантное с пространственной точки зрения. Часто это символически важное место связано именно с мемориализуемыми преступлениями. Таковы выставочный центр «Топография террора» в Берлине, построенный на месте штаб-квартиры и тюрьмы гестапо, Мемориал жертвам Холокоста в Вене, расположенный на территории средневекового еврейского квартала над руинами сожженной в XV веке синагоги, «Пространство памяти» в одной из главных тюрем аргентинской хунты в Буэнос-Айресе и Парк памяти там же, расположенный на территории военного аэродрома, с которого совершались печально знаменитые «полеты смерти».

В рамках классического сценария мемориал жертвам советского гостеррора должен располагаться на Красной площади или в здании Лубянки — такие проекты уже предлагались на конкурс, организовывавшийся обществом «Мемориал» в 1988–1989 годах, — а предшествовать его установке должно осуждение виновных, люстрация всех причастных, демократизация и установление верховенства права. Но в российских условиях в ожидании верховенства права как предварительного условия установки мемориала жертвам государственного террора можно провести не один десяток лет. Примечательно, что в 2015 году за установку памятника высказались тогдашний глава «Мемориала» Арсений Рогинский и нынешний — Ян Рачинский. Споря с замечаниями о том, что российская власть не вправе возводить памятники жертвам репрессий, а возведенный ею памятник оскорбит их память, последний сказал буквально следующее:

С таким же успехом можно было спросить, а имел ли право Хрущев публиковать «Один день Ивана Денисовича». И должен ли был Солженицын стремиться к публикации, понимая, что и Хрущев сам не стерильно чист, и режим, вообще говоря, поменялся, но не так уж чтобы совсем радикально. И второй вопрос, с этим связанный: а если не ставить памятники, станет ли от этого лучше? А когда они тогда появятся? И за счет чего этот режим хоть как-то изменится? <���…> Я думаю, что если <���…> вдруг появится действительно выразительный памятник, это будет оказывать воздействие. Независимо от того, считает ли режим, что продолжаются политические репрессии, или не считает. Это, вообще говоря, о том, как соотносятся человек и государство. <���…>

Если мы отказываемся как-то действовать, за счет чего произойдут перемены? Я думаю, что если бы в 1956 году поставили бы в самом коммунистическом, самом отвратительном виде все-таки какой-то памятник, это повлияло бы и привело бы к каким-то изменениям. И сегодня тоже четкое обозначение государством, пусть вопреки собственной воле, что это было, что к этому уже относятся с определенным осуждением, это само по себе тоже влияет на изменение атмосферы [487] Памятник репрессированным [Дискуссия в обществе «Мемориал» 16 марта 2015 г.] // Радио «Свобода». 2015. 22 марта. https://www.svoboda.org/a/26912032.html. .