Николай Эппле - Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах

Сталинская Москва, детище генплана 1935 года, — порождение сталинского строя, его эстетики и его идеологии; в этом смысле она рассказывает историю, тесно связанную с преступлениями, кровью и бесчеловечностью. Забыть это, выбросить из головы — невозможно. Но так же невозможно стереть и уничтожить отмеченное всем этим наследие, в данном случае материальную культуру. Нельзя взять и снести сталинские высотки — и мешают этому вовсе не только политэкономические соображения: при всей определенности антикоммунизма современной Польши и при всей любви польских политиков к соответствующим ярким заявлениям, всерьез о сносе Дворца культуры и искусства, классической сталинской высотки, создающей перспективу центра Варшавы, речи никогда не шло. (Такие заявления то и дело раздаются среди польских политиков, вплоть до самых высокопоставленных, но остаются риторическим инструментом.) [365] Подробнее о Варшавской высотке как наследии советской идеологической гегемонии см.: Zaborowska M. J. The Height of (Architectural) Seduction: Reading the «Changes» through Stalin’s Palace in Warsaw, Poland // Journal of Architectural Education. 2001. Vol. 54. Issue 4. P. 2015–217; Ochkovskaya M., Gerasimenko V. Buildings from the Socialist Past as Part of a City’s Brand Identity: The case of Warsaw // Bulletin of Geography. Socio-economic series. 2018. № 39. P. 113–112.

Отождествлять материальную культуру того периода с современным ей (и отчасти породившим ее) политическим режимом — значит преувеличивать его значение, продлевая тем самым и его жизнь. Сталинизм — только часть реальности советских десятилетий. Наряду с ним в стране было много другого — как параллельного ему, так и прямо ему сопротивляющегося и противоречащего. Прежнюю материальную культуру можно обжить, наполнить новым содержанием (в 1967 году именно в варшавской высотке прошел первый в странах соцлагеря концерт группы Rolling Stones ), опираясь на то в прошлом, что не было окончательно истреблено злом. Этому усилию «переосвящения» оскверненного злом наследия помогает, среди прочего, живопись Юрия Пименова.

В публичной дискуссии о переосмыслении советской истории то и дело звучат предложения покаяться за государственный террор и осудить советское прошлое «по образцу Германии», то есть признав весь этот период истории преступным и заслуживающим исключительно осуждения. Эти предложения трудно воспринимать всерьез в силу двух важных обстоятельств. Во-первых, они высказываются исходя из внешнего и одностороннего взгляда на происходившее в России, а во-вторых — вызваны незнанием собственно германского опыта.

О том, что внутренняя логика проработки трудного прошлого, какой она предстает на примере работы с персональной и семейной памятью, никогда не предполагает только осуждения, было достаточно сказано в предыдущей главе. Это вполне применимо и к памяти коллективной, к процессам, происходящим в масштабе страны и общества. Перевести разговор об огромном куске истории в регистр исключительно покаяния невозможно. Ведь в этой истории наряду с преступными страницами было много светлых и достойных доброй памяти страниц, а тем самым попытка объявить все это прошлое «преступным» вызовет (и уже вызывает) справедливое отторжение у большой части общества, и окажется такой же идеологизацией (только с обратным знаком), как попытки рассказывать о советской истории, закрывая глаза на террор и другие черты тоталитаризма.

Даже в Германии, где не может идти речи об оправдании каких-либо сторон жизни в Третьем рейхе (ср., например, многочисленные случаи негласного запрета на слово «автобан» в публичной дискуссии в Германии, критикуемые немецкой же общественностью как крайний пример логики политкорректности [366] Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой / Пер. с нем. Б. Хлебникова. М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 88–90. ), послевоенное осмысление прошлого чем дальше, тем больше шло по логике принятия ответственности, а не осуждения и покаяния. Вот цитата из письма автору этих строк немецкого культуролога Ольги Манзуры:

От прошлого нельзя отказываться, нельзя отрекаться от своей истории, какой бы кровавой и неприятной она ни была. Впрочем, прятаться от сложных вопросов и ответственности тоже нельзя. Немцы, надо сказать, вообще очень жадный народ, когда дело касается их истории. Они лучше будут каяться за Гитлера, чем допустят мышление типа «нашему государству 20 лет», или «это был не наш народ, пришли плохие австрийцы». Они спасают и позитивный, и негативный опыт. И именно на примере немецкой истории можно наблюдать, как важно не унижать человека, вываливая на него ответственность, которую он не может понести, а по крупицам возвращать ему утерянное достоинство. <���…> Впрочем, я не думаю, что немцы нашли окончательно верный путь и навсегда избавились от своего прошлого. Это путь, по которому этот народ еще идет, регулярно рискуя свернуть не в ту сторону. Но мне кажется, нам есть чему у них поучиться. Не только как осуждать, запрещать, сносить и прочее, но и как вдохновлять, изменять жизнь, и как жить дальше после такого низкого падения [367] Частное письмо, сентябрь 2016 года. .

Выражение «историческая жадность» описывает ситуацию, когда народ предпочитает скорее каяться за грехи прошлого, чем перечеркивать его и строить все с нуля. Спасение и позитивного, и негативного опыта необходимо для сохранения коллективной идентичности нации. Внешний подход, призывающий видеть все в одном свете, этого не ухватывает. Не менее важно иметь в виду человека и не просто демонстрировать политическую волю, но учитывать его возможность «понести» накладываемое на него бремя вины или груз ответственности.

Это особенно полезно принимать во внимание в России с ее богатейшей традицией, во-первых, «обнуления», отказа от предыдущего куска истории при начале следующего, а во-вторых — пренебрежения мнением сограждан при таком отказе. Принцип «старый мир разрушим до основанья, а затем…» отличал отнюдь не только переход от Российской империи к СССР. Похожим образом важной частью самоидентификации в России 1990‐х было отталкивание от советского прошлого во всех его проявлениях, а в России 2000‐х и 2010‐х — отталкивание от «лихих 90‐х». Если вспомнить обстоятельства, при которых происходило крещение Руси при князе Владимире или ее вестернизация при Петре I, с какой регулярностью на протяжении веков реформы сменялись контрреформами, напрашивается вывод о том, что слом традиции в России более традиционен, чем ее сохранение.

Еще и поэтому мысль о принятии и позитивного, и негативного опыта довольно трудна для восприятия в России. Куда понятнее высвечивать в прошлом определенные сюжеты, темы и мотивы, на которые существует известный злободневный запрос, и работать с ними, отбрасывая остальное до тех пор, пока злоба дня не сменится.