Юрий Щекочихин - Рабы ГБ. XX век. Религия предательства

Итак, он вынужден был уйти с дневного отделения металлургического отделения политеха. Потом познакомился с матерью, они поженились… Я родился уже в Москве, рос на первом этаже коммунальной квартиры дома НКВД на Преображенской улице. Большой был такой дом… Для них, как я сейчас понимаю, было счастьем получить эту квартиру… Жизнь семьи шла по восходящей, так как основой ее была служба моего отца в НКВД. Но его настоящая биография от меня тщательно скрывалась…

— Что именно?

— Уже намного позже я увидел фотографию: семья отца во время путешествия, при нем — гувернантка. И я понял, что отец был из очень состоятельной семьи.

— А твои детские воспоминания? Когда ты почувствовал: что-то особенное есть в твоей семье, в отце?

— Конечно, чувствовал! Мне года четыре. Я — один в доме. Закрыт в квартире… Из окна вижу, как из подъезда выходят дяденьки в шляпах и выводят — очень вежливо и корректно — человека. Но человек вдруг начинает вырываться, ему заламывают руки, вталкивают в автомобиль… Автомобиль уезжает… Плачет соседка по подъезду, плачет жена этого человека, но не пытается оторвать мужа от этих людей… И я удивляюсь… Вот так исчезали люди, которых я знал… Менялись соседи по подъезду… Я дружил с парнем, отец которого — тоже работник НКВД, застрелился на охоте в Ленинграде… Очевидно, это было "Ленинградское дело".

— А твой отец боялся аналогичной судьбы?

— Очень боялся! Я помню ночи, когда просыпался от шепота матери с отцом, и они, заметив, что я открыл глаза, тут же замолкали… Они боялись стен, боялись соседей, боялись самих себя. Дом окружала атмосфера дикого страха, но это я понимаю только сейчас.

Отец не рассказывал мне ни о чем. Он приезжал в 3–4 часа утра… Его привозила ночью машина… Я помню его только спящим. Как он уезжал, я не знал… Никогда он мне ни о чем не рассказывал. Но позже я узнал, что страх отца подогревался еще одним обстоятельством: один из больших военачальников Ленинграда, из "врагов народа", был его родственником. Его расстреляли…

Любой ценой родители хотели мне дать хорошее образование и были очень рады, когда устроили меня в спецшколу в Сокольниках. Это была весьма привилегированная школа — первая экспериментальная с изучением английского. В ней училась племянница Кагановича, сыновья Маленкова… Сейчас я начинаю узнавать обо всем и обо всех и понимаю, что в классе было всего лишь двое из "низшего сословия": я и еще один парень. Остальные — сынки генералов, министров и так далее.

— И ты был для них чужим?

— Не совсем… Я тогда фанатично занимался спортом, и это заслуживало уважения и делало меня лидером в детской среде.

— А когда отец впервые сказал тебе, где он работает?

— Он всегда мне об этом говорил! Мы же, повторяю, жили в доме НКВД!

Я видел его военные формы: то у него была зеленая, потом вдруг стала черная, морская. То есть, как я понимал, он переходил из отдела в отдел. Но чем именно он занимался, мне было абсолютно не интересно. Помню, при нем всегда было оружие, и он сильно боялся, что я возьму его пистолет. И скандал помню: он куда-то дел патроны и у меня долго выпытывал, не я ли их украл. Я рос еще тем пареньком, что не пропустил бы возможности взять патроны, если бы их увидел…

Мать работала всю жизнь инженером, и только в прошлом году я узнал, что она родом из кулаков… Наверное, это тоже влияло, и очень сильно, на атмосферу в семье и почему родители так долго скрывали от меня свое происхождение… Сейчас я стараюсь изучить историю семьи, но даже до сих пор мать боится вспоминать о том месте, где она выросла, и долго не хотела, чтобы я поехал в ее деревню, чтобы снять там видеофильм… Я все-таки был там, снял фильм… Когда она смотрела его впервые, то плакала, второй раз у нее началась истерика…

Они потеряли все на свете, потеряли веру во все, потому-то даже воспоминания о старом, о родных местах были для них в то время смертельными. И потому я вырастал в атмосфере полной лжи.

— И до какого года отец работал в НКВД?

— До хрущевской оттепели… Я не могу назвать точной даты, когда он оттуда ушел, но ушел — не по своей воле. Помню, что уход оттуда стал для него душевной драмой. Хотя в зарплате он почти ничего не потерял… Сам я, кстати, никогда не интересовался финансовым состоянием семьи, так как всегда был сыт и одет, но когда отец ушел оттуда — понял, что в семье что-то произошли…

Он был смещен, убран и начал работать в МВД каким-то инспектором… Но потом осуществилась его мечта, которую он лелеял всю жизнь… Когда он вынужденно стал пенсионером, то дошел до министра высшего образования и для него сделали исключение: после 25-летнего перерыва ему разрешили учиться в том же институте, откуда его однажды призвали в НКВД. Правда, уже на вечернем отделении… К этому времени он, конечно, позабыл не только алгебру и тригонометрию, но даже, по-моему, и таблицу умножения. Я уже был студентом и объяснял отцу элементарную математику… Он зубрил — и это было действительно так — даже таблицу умножения. Учился он честно и добросовестно и, в конце концов, получил диплом… Но инженером он успел поработать всего два-три года. Потом его здоровье полностью подорвалось…

— Как ты думаешь, твой отец был из палачей?

— Глубоко убежден: он был исполнителем, и причем самым добросовестным. Другого пути у таких людей, как он, просто не было… Но он — мой отец, и я никогда от него не откажусь… Но что мог делать на войне молодой капитан СМЕРШа? Он всегда был рядом с передовой, но никогда — на передовой… Я не слышал от него рассказов об атаках, ни о чем другом, о чем обычно рассказывают другие фронтовики… Он мне только рассказывал, как переходил из части в часть, тыл — передовая — снова тыл. Что мог он делать на войне? Что делали в СМЕРШе? Сам знаешь…

Отец — типичный патриот-исполнитель, истинно русский человек, живший в той извращенной системе, которая делала людей патриотами…

— Но давай о себе… Ты окончил школу…

— Окончил школу, поступил в МВТУ, но учился весьма своеобразно: в то время я фанатично занимался мотоспортом, гонками и даже в институт первый раз пришел на костылях, разбившись на соревнованиях… Но именно гонки привели к тому, что я успешно занимался… Я был человеком риска и всегда что-то себе ломал. И когда в очередной разбился, то начинал фанатично заниматься учебой, догоняя то, что пропустил…

— Отец хотел, чтобы ты стал таким, каким был он?

— Отец был человеком молчаливым, замкнутым… Замкнутость его тяготила, но для него это было единственно возможным состоянием, которое давало ему чувство самосохранения. Только однажды, когда я уже заканчивал институт…

Да, скорее всего он совершенно четко предвидел мой будущий путь, потому что какие-то весьма солидные граждане уже подходили ко мне, куда-то меня вызывали, начинали со мной беседы о моей дальнейшей жизни (очевидно, мне предназначался такой же путь, как и отцу)… Так вот, однажды отец что-то заподозрил, или, может быть, с ним провели беседу, но как-то утром, когда я уже собирался в институт, он мне сказал как бы невзначай, прячась от себя: "Не надевай погоны… Не повторяй моей ошибки… Только одно запомни, сын: этого не делай"… Это было его единственное откровение в жизни, единственный душевный порыв, которому я был свидетелем…