Юрий Щекочихин - Рабы ГБ. XX век. Религия предательства

Но это были годы хрущевской оттепели. Наступало время прозрения…

Однажды девушка, с которой я тогда встречался, позвала меня с собой на площадь Маяковского. И я там с увлечением слушал стихи. Мне нравилась смелость поэтов, эти стихи щекотали нервы точно так же, как когда я слушал "Голос Америки". А потом появились молодые люди с повязками дружинников, и они вместе с милицией всех разогнали… Меня не задержали, но каким-то образом узнали, кто я и где учусь, — в райкоме комсомола. Я честно рассказал, как я попал на площадь Маяковского и что именно я слышал. Я не привык врать, но потом у меня долго щемило в душе из-за того, что я назвал имя девушки, которая меня позвала… Да и сейчас гложет совесть — ведь я практически донес на свою подругу.

Об этом я рассказываю первый раз в жизни. Это — черная тень, которая лежит на моей совести…

— Ладно. Понял… Но ты начал рассказывать о том, как тебя использовали для работы с иностранцами…

— Я работал с иностранцами, потому что был человеком, который хотя бы знает правила движения: девочки из "Интуриста" не знали даже, как заправить машину в нашем отечественном автосервисе… В Москве я бывал три-четыре дня в неделю, дежурные экскурсии по городу: Кремль, Третьяковка, метро… Иностранцы помогали мне учить язык. Они относились ко мне очень тепло: я был разбитным малым. Уже тогда я привык к двуликости, даже к триликости, в которой привычно жил…

Мне было стыдно дорог, по которым мы ехали, и этот стыд был настоящим стыдом патриота своей страны. Стыдно было полуразрушенных домов, непригодных для жилья… Хотя для меня эти картинки были естественными и привычными, а то, о чем мне рассказывали туристы, я считал обыкновенной пропагандой… Я не задумывался, почему мы живем в такой убогости. Гены, которые мне были переданы самой атмосферой, в которой я вырастал с самого детства, не допускали никакой критичности по отношению к своей стране.

— Ты наблюдал за иностранцами, а они за тобой — наблюдали?

— Я ощущал их внимание всегда, везде и всюду. Но я понимал, что это необходимо. Я верил, что это надо, и я гордился сотрудничеством с КГБ.

У меня были различные интуристы. Но одни, очень пожилые, запомнились мне на всю жизнь. Это была американская пара, которая наняла советскую "волгу" с финским водителем. У меня не было прав, но я очень хорошо ездил, и я возил их сначала по Москве, все показывал, а они внимательно слушали и обо всем расспрашивали. Меня это покоряло, я старался им показать Союз как можно лучше, и они со мной подружились. Безмолвный финский водитель сидел всегда сзади. Мы проехали по всей стране — от Москвы до Одессы. Через Умань. А потом оказалось, что в Умани нельзя останавливаться и въезжать туда. Потом меня вызвали: сначала поговорили со мной в "Интуристе", потом — более серьезные люди, очевидно, из КГБ.

Но из-за уманского случая меня больше не приглашали в "Интурист". Я обиделся, но когда позвонил в КГБ, мне дали адрес, по которому я должен был прийти… Это оказался "Спутник". Передо мной разложили, как карточный пасьянс, туры… Зарплата точно такая же — иди, работай…

И я начал работать в "Спутнике", зная не только о том, что за мной серьезная поддержка КГБ, но и то, что КГБ знает о моем каждом шаге.

Первыми мне достались в "Спутнике" выпускники "Корпуса мира", которым в качестве подарка был дан тур в Советский Союз на три месяца. Я ездил с ними по всей стране.

Это были очень интересные молодые люди, очень эрудированные и весьма грамотные каждый в своей области. Один парень отлично знал работы Маркса и Ленина, обильно цитировал их и, ссылаясь на конкретный том, доказывал мне, что Ленин бандит и преступник… Это, конечно, резало мне слух. Но он очень толково, очень доходчиво раскладывал нашу историю так, как ее видел нормальный человек и как мы воспринимаем ее сегодня. Но тогда для меня эти слова были первым абсурдом, казались оскорблением и меня самого, и моей страны. Ведь каким я был тогда? Ленин свят и марксизм свят. А он говорил как враг, самый страшный враг нашей родины, один из тех, против которых я и должен был работать.

Среди этой группы молодых людей была девушка, в которую я, в общем, влюбился. Ко мне она тоже хорошо относилась. Все это было романтично и интересно… И я ей написал потом, через год, одно-два письма… Она мне ответила. Но потом переписка закончилась, потому что я знал и в это свято верил: плохо, преступно переписываться с человеком из-за границы.

Потом меня перевели на секретную специальность, общаться с иностранцами стало невозможно, и лишь изредка поддерживали со мной связь сотрудники КГБ.

— Ты выходил с ними на связь или они с тобой?

— Я знал телефон (начинаются все эти телефоны на "224", в то время "Б-4"), но чаще, раз в два или три месяца, раздавался звоночек от них.

После института я начал работать на довольно секретном предприятии. Свой дипломный проект я защитил с отличием. Стал инженером, получал на 10 рублей больше других и думал, что светлое будущее мне гарантировано. Но, кроме того, я был гонщиком, и именно в этом была моя раздвоенность. Инженер, сотрудничаю с КГБ и вместе с тем — грязные гаражи и фанатичные занятия мотогонками. И однажды я решил все бросить, резко изменить свою судьбу и отправился работать на ракетный полигон.

— И сильно изменилась судьба?

— Я жил в гостинице космонавтов, вместе с испытателями и инженерами. Что больше всего запомнилось? На полигоне царил дух тюрьмы и зоны. У нас, инженеров-испытателей по системам заправки, всегда был спирт, что давало нам огромные привилегии… Пьянство процветало со страшной силой, на спирт можно было выменять боевую гранату. Спирт не доходил до ракет, трубы им мы не мыли… Я восстал против этой системы, но тех, кто противился, — просто избивали… Один наш парень восстал против главаря. Его напоили и со страшной силой избили… Полуживого я нашел его в степи…

Тогда я собрал пять человек и из гостиницы космонавтов перебрался к "черной кости", к монтажникам. Это был одноэтажный барак: грязь, сырость, холод… Но жили мы дружно. У нас тоже был спирт, но на него мы меняли мясо. Я сам готовил и кормил ребят, а они просто хотели бросить пить.

Там многие спивались. Мне приходилось отправлять людей домой с белой горячкой. Когда человек жрет мыло, убегает в степь… Ловишь его в степи, изо рта пена… Жестоко и тяжело…

Там, на Байконуре, работали в основном изломанные люди. Одни просто мечтали заработать: кто на квартиру, кто на машину… Другие — сбежали туда оттого, что дома не сложилось.

Я там всегда ходил с ножом… Готов был убить любого, кто поднял бы на меня руку. Но на меня не замахивались…

Мы должны были уехать в Москву, для переоформления командировки. Мой товарищ (из тех, кто ушел вместе со мной из гостиницы) должен был забрать в гостинице свой паспорт. Пошел туда и не вернулся. Я долго ждал его у подъезда, но понял — там снова пьют. Я поднялся и попытался его увести. Но мой начальник, огромный такой дядька, совершенно пьяный, сказал: "Ты чего! У меня день рождения! Пей!" — "Я не пью". "Ты что, брезгуешь!?" — пьяно спросил он меня. Я ответил: "Если ты думаешь, что это так, то да, брезгую…" И вдруг — молниеносный удар в челюсть такой силы, что челюсть выскочила из сустава. На мне нависли трое. Меня крутили, а я смотрел на стол. Что я хотел найти там? Нож, вилку, все что угодно… Я понял, что должен его убить. Но ни ножа, ни вилки не было — на столе стоял только толстенный графин, обмотанный изоляционной лентой, чтобы не было видно, сколько там спирта. И тогда я вырвался, схватил графин, перепрыгнул через плечи тех, кто стоял у стола, и ударил графином своего начальника. Я разбил ему череп, повредил какие-то артерии — на два метра вверх брызнула струя крови. Я попятился назад и выставил осколки разбитого графина. Но закон тюрьмы был там известен — все опустили руки.